Помещение приготовительного класса находилось в первом этаже гимназического здания. В него вела дверь из коридора, хорошо знакомого Марцинеку еще с экзаменов. Кроме приготовительного, в этот же коридор выходили два параллельных отделения первого класса, два второго и два отделения третьего и четвертого. Старшие классы вплоть до восьмого помещались во втором этаже. Ясное дело, что низ был несравненно веселей верха. Весь второй этаж обитатели низа глубоко презирали и неизвестно почему прозвали его «кондитерской». В нижнем коридоре усиленно работало несколько классных надзирателей и обычных педагогов, следящих за порядком, между тем как наверху скучал лишь один; внизу обычно некоторое количество героев отсиживало за слишком веселое настроение духа «без обеда», в то время как наверху что-либо подобное считалось бы скандалом; никогда к тому же «кондитерская» не приветствовала ни одну перемену таким адским шумом, как это проделывал «коридор». Лишь только в воздухе раздавался тонкий и пронзительный звон колокольчика, потрясаемого опытной рукой «пана Пазура», как среди глубокой тишины там вдруг разражался прямо-таки ураган. Из каждой открытой двери выскакивала новая орда и вносила в общий неистовый хор свою долю крика, плача и смеха. В мгновение ока коридор наполнялся пылью, а весь большой дом, казалось, дрожал от фундамента до крыши, словно внутри свирепствовал самум.

Старый дядька, наблюдая со своего поста в конце нижнего коридора, видел в пыльной дымке сотни стриженых голов, множество поднятых кулаков, а иной раз то тут, то там – задранные над головами ноги. Он любил это зрелище, эти бесчисленные выходки, которых ни в словах не рассказать, ни пером не описать, эти блестящие шутовские проделки, и не раз, сохраняя официальную мрачную мину, трясся от смеха на своем табурете, как студень из телячьих ножек.

Осенью, в погожие утра, когда в коридор падали еще сияющие солнечные лучи, у старого дядьки бывали минуты почти детского веселья.

– Ну-ну! – кричал он сорванцам, которых знал покороче, – ну-ка, пока час![19] За шесьць секунд дзвонок! Ставайте, хлопцы, на глову – ну! Правое плечо вперед – марш!

Когда снова раздавался звонок, шум начинал огромными волнами спадать, превращался в гомон, в шорох тихого шепота, странный шорох, звук которого человек помнит до старости… Жгучие интересы, титанические дела, мечты, беспокойные, как вода горного потока, воспаленные самолюбия и внезапные, как гром, скорби маленьких сердец выражались в обрывающемся шепоте, этом взволнованном языке школы. Перед каждым классом стояла на страже маленькая фигурка, укрывавшаяся за косяком таким образом, что извне виден был лишь контур ее лица да глаз, обращенный в сторону учительской. Когда дверь учительской открывалась, фигурка исчезала и над одним из классов нависало немое молчание.

Во время получасовой, или так называемой большой, перемены почти весь нижний коридор выскакивал во двор и в мгновение ока начинал войну.

Была как раз пора каштанов. Двор был большой, неровный, изобилующий некоторого рода горными хребтами древнемусорной формации, ямами из-под извести и кучами щебня от обрушившейся ограды.

Весь этот просторный двор был окружен высокими толстыми стенами, за которыми с одной стороны был городской парк, с другой – пустынная уличка, а с третьей – ксендзовские сады.

Из парка и садов вздымались и свисали над гимназическим двором ветви старых каштанов, приносивших бесчисленное количество плодов, удивительно пригодных для того, чтобы ставить фонари под глазами и сажать на черепе шишки величиной с индюшечье яйцо.

Изощренный в военных хитростях третий класс всегда умел тотчас после звонка овладеть «Гималаями» и переманить на свою сторону одно из отделений второго класса, вследствие чего вся масса приготовишек и первоклассников, хотя и прикрытая мужественной грудью параллельного отделения второго класса, занимала чрезвычайно невыгодные позиции в чистом поле под стеной.

Едва только первые каштаны начинали пронзительно свистать, отскакивать от стены, бить адскими рикошетами, армия приготовишек обычно омерзительно показывала зады, ряды же первоклассников редели до такой степени, что «греки» вылезали из-за «Гималаев» и предпринимали яростные атаки.

И тут начиналась подлинная баталия. Оглушительное «ура» раздавалось с обеих сторон, каштаны секли, как свирепейший град, раненые с громким ревом удирали, вожди орали не своим голосом, призывая в бой рядовых, обычно обращенных к неприятелю спиной… Горе классному надзирателю, которого посылал инспектор, чтобы предупредить драку, решившемуся в такой момент приблизиться к полю боя! Из лагеря как «греков», так и «персов» тотчас раздавались дикие голоса, измененные до неузнаваемости и призывающие к деяниям, прямо-таки преступным.

– Штопор! – кричали по-польски. – Мы целим в твой цилиндр. Подойди-ка ближе, лопоух!..

И вправду, цилиндр, пораженный сразу многими ударами, падал с головы господина Галушевского.

Если появлялся господин Сеченский, к нему все равно обращались по-польски:

– Иди, иди, Периспоменон, ближе, ты, фрукт с косточкой, вынимай записную книжечку, записывай! Господа! Цельтесь в книжечку!

«Периспоменон» тотчас отступал в сени и, спрятавшись за дверь, сквозь щель наблюдал дальнейший ход событий.

Господин Маевский принципиально не показывался во дворе в таких случаях, так как не мог вынести прозвищ, выкрикиваемых столь громко и столь безнаказанно.

Таким образом, битва, которую власти не в состоянии были прекратить, продолжалась обычно в течение всей большой перемены. Лишь при звуках звонка победители и побежденные, покрытые почетными синяками, возвращались в класс на два последних урока.

Марцинек был храбрым «персом» и однажды был поражен столь метким выстрелом в область пятого ребра, что около двух недель не мог лежать на правом боку.

После одной из таких баталий он вернулся в класс усталый и не мог даже точно вспомнить, какой урок сейчас будет. Его место было на четвертой парте у окна, 'рядом с Гумовичем, небольшого роста мальчиком с волосами до того черными, что они казались почти фиолетовыми.

Этот Гумович был сыном акушерки, женщины очень бедной, очень энергичной и крикливой. Мама Гумовича появлялась иногда в нижнем коридоре, разговаривала с ксендзом Варгульским и господином Маевским, допытывалась об отметках и поведении своего Ромци, который уже второй год сидел в приготовительном классе, и иной раз, на глазах у всей публики, грозила ему кулаком. Молва гласила, что после каждого такого визита пани Гумович в гимназию Ромце задавали дома жестокую баню, иначе говоря – порку.

Господин Маевский часто вызывал его к доске, попрекал недостатками, ленью, никчемностью, глупостью, упоминал о нужде и ремесле его старой матери, о его низком происхождении и выставлял на посмешище. Все в классе, не исключая учителя, хихикали, когда Ромця, с его пухлыми щеками, стоял у доски. Тетради его были всегда в порядке, он лучше всех знал, какая глава задана и отлично знал заданное, но читал таким кудахтающим голосом, так смешно шипел, отдувался и стонал, размышляя при сложении, что в конце концов получал обычно двойку.

В этот день господин Маевский вызвал Гумовича по арифметике и продиктовал ему большое число. «Черный» дрожал всем телом. Он несколько раз ронял мел, видимо ему трудно было собраться с мыслями, потому что писал он совсем не те цифры. По классу проносился подавленный смех. Способные мальчики на первых скамьях, умевшие умильно заглядывать в глаза учителю и угадывать его намерения, нарочно затыкали себе рот, чтобы громко не фыркнуть. Господин Маевский еще два раза повторил ему длинное число, а когда Гумович снова написал не то, велел отправляться на место.

– Ты, Гумович, арифметику знаешь, как арендаторская кобыла… – бросил он ему на прощание.

Два последних слова господин Маевский произнес по-польски. Это произвело невероятный эффект. Мальчуганы подняли радостный крик.