Я качаю головой.

– Я не стал бы лгать ради тебя, если бы думал, что ты кого-то убил.

Он встречается со мной глазами и не отводит взгляда. Затем смеется и пожимает плечами:

– Кто знает!

В офисе я прохожу через фойе, сознавая, что охранники и секретарь смотрят на меня. Поднимаюсь на лифте наверх и застаю Мину за столом в пустой приемной.

– А где все?

– Они отменили сеансы.

– Все?

Я перегибаюсь через стол и читаю расписание приема на сегодня. Все имена перечеркнуты красной линией. Кроме имени Бобби Морана.

Мина все еще говорит:

– У мистера Лилли умерла мать. У Ханны Бэрримор грипп. Зоя сидит с племянниками… – Я знаю, что она пытается утешить меня.

Я указываю на имя Бобби и прошу вычеркнуть и его.

– Он не звонил.

– Поверьте мне на слово.

Несмотря на искренние старания Мины прибраться, в моем кабинете все еще беспорядок. Повсюду следы полицейского обыска, включая тонкий слой порошка, который они использовали для снятия отпечатков пальцев.

– Они не взяли ни одной папки, но некоторые переставили.

Я прошу ее не беспокоиться. Мои заметки теряют всякий смысл, если у меня больше нет пациентов. Она стоит в дверях и пытается придумать, что бы сказать позитивного.

– Я доставила вам неприятности?

– В каком смысле?

– Эта девушка, которая искала работу… та, которую убили… Мне стоило поступить с ней иначе?

– Конечно нет.

– Вы знали ее?

– Да.

– Примите мои соболезнования.

Впервые кто-то допустил мысль, что смерть Кэтрин могла огорчить меня. Все остальные вели себя так, словно у меня нет никаких чувств. Возможно, они думают, что я обладаю особым пониманием скорби или умею ее контролировать. Если так, то они ошибаются. Мои обязанности заключаются в том, чтобы понимать пациентов. Я узнаю об их самых глубоких страхах и тайнах. Профессиональное отношение превращается в личное. По-другому быть не может.

Я расспрашиваю Мину о Кэтрин. Как звучал ее голос по телефону? Она говорила обо мне? Полицейские забрали ее письма и анкеты, но у Мины осталась копия ее автобиографии.

Она приносит ее мне, и я смотрю на обложку и первую страницу. Проблема автобиографий в том, что они не говорят о человеке почти ничего важного. Школы, результаты экзаменов, профессиональное образование, опыт работы – ничто из этого не приоткрывает индивидуальности или темперамента. Это все равно что пытаться определить рост человека по цвету волос.

Едва я заканчиваю чтение, звонит телефон. В надежде, что это Джулиана, я беру трубку раньше Мины. Голос в трубке взрывается, словно шторм в десять баллов. Эдди Баррет выступает с цветастой обличительной речью. Его воображение особенно разыгрывается, когда дело доходит до описания возможного применения моего докторского аттестата в связи с сокращением производства туалетной бумаги.

– Послушайте, вы, суперподкованный мозгокопатель, я напишу на вас жалобу в Британское психологическое общество, профсоюз и экспертное бюро Соединенного Королевства. Бобби Моран собирается подать на вас в суд за клевету, злоупотребление доверием и за все, что он еще сможет обнаружить. Стыд и позор! Вас надо гнать в шею! Если говорить прямо, вы придурок!

У меня нет времени отвечать. Едва я предчувствую перерыв в монологе Эдди, он с новыми силами продолжает свою речь дальше. Может, именно так он и выиграл столько дел: он не затыкается и никому не дает вставить хоть слово.

Правда заключается в том, что мне нечем защищаться. Я нарушил больше профессиональных инструкций и персональных обязательств, чем могу перечислить, но я снова поступил бы так же. Бобби Моран – садист и патологический лжец. И в то же время я испытываю ужасное чувство утраты. Обманув доверие пациента, я вошел туда, куда вход запрещен. Теперь я жду, когда открытая дверь, возвращаясь, ударит меня по заду.

Эдди бросает трубку, и я смотрю на телефон. Нажимаю кнопку быстрого набора. На автоответчике голос Джулианы. У меня внутри все сжимается. Жизнь без нее кажется невозможной. Я не представляю, что мне сказать. Пытаюсь изобразить бодрый голос, потому что понимаю, что Чарли может услышать сообщение. В конце концов говорю, как Санта-Клаус. Я звоню снова и оставляю второе сообщение. Еще хуже первого.

Я сдаюсь и начинаю разбирать папки. Полицейские опустошили мои шкафы, пытаясь найти что-нибудь за ящиками. Я поднимаю глаза, когда голова Фенвика просовывается в дверь. Он стоит в коридоре, нервно оглядываясь.

– На два слова, старик.

– Да?

– Ужасно все это. Просто хотел сказать: «Не падай духом», и все. Не позволяй этим поганцам выбить тебя из колеи.

– Очень мило с твоей стороны, Фенвик.

Он переминается с ноги на ногу.

– Ужасные дела. Просто засада. Я надеюсь, ты понимаешь. Вся эта дурная огласка и все такое… – У него несчастный вид.

– В чем дело, Фенвик?

– В сложившихся обстоятельствах, старик, Джеральдина подумала, что было бы лучше, если бы ты не был моим шафером. Что скажут другие гости? Мне страшно жаль. Я ненавижу бить лежачего.

– Все в порядке. Удачи.

– Здорово. Ну… мм… не буду тебе мешать. Увидимся сегодня на встрече.

– На какой встрече?

– Боже, разве тебе никто не сказал? Что за засада! – Его лицо густо розовеет.

– Нет.

– В общем, это же на самом деле не мое имущество… – мямлит он, тряся головой. – Партнеры встречаются в четыре. Некоторые из нас, не я, конечно, несколько обеспокоены, какое воздействие все это может оказать на их практику. Дурная огласка и все дела. Никому не хочется, чтобы в офис заявлялась полиция и репортеры лезли со своими вопросами. Ты ведь понимаешь.

– Конечно. – Я улыбаюсь, стиснув зубы. Он уже отступает за дверь. Мина бросает на Фенвика взгляд, окончательно обращающий его в бегство.

Благополучного исхода не будет. Мои уважаемые коллеги должны обсудить вопрос о моем партнерстве, итогом которого станет изгнание. Мне предложат уйти в отставку. Слова будут тщательно подобраны, а беседа с главным бухгалтером завершит все это дельце без лишней суеты. К черту все это!

Фенвик уже прошел половину коридора. Я кричу ему вслед:

– Скажи им, что я подам в суд, если они попытаются меня выжить. Я не собираюсь уходить.

Взгляд Мины выражает солидарность. В нем есть еще что-то, похожее на жалость. Я не привык, чтобы люди мне сочувствовали.

– Думаю, вам стоит пойти домой. Нет смысла оставаться, – говорю я ей.

– А кто будет отвечать на звонки?

– Я не жду никаких звонков.

Мина уходит через двадцать минут, похлопотав у своего стола и поглядев на меня обеспокоенно, словно она нарушает некий секретарский кодекс чести. Оставшись один, я закрываю жалюзи, сдвигаю неразобранные папки в один угол и откидываюсь в кресле.

Какое зеркало я разбил? Под какой лестницей прошел? Я не верю в Бога, рок или судьбу. Может, это всего лишь «закон средних чисел»? Может, Элиза была права? Моя жизнь была слишком легкой. Выиграв мне почти все, что можно, удача моя иссякла.

Древние греки говорили, что Госпожа Удача – очень симпатичная девушка с кудрявыми волосами, которая ходит по улицам среди людей. Возможно, ее звали Карма. Она ветреная любовница, благоразумная женщина, бродяга и болельщица «Манчестер юнайтед». Раньше она была моей.

Когда я иду к Ковент-Гарден, начинается дождь. В ресторане я встряхиваю пальто и отдаю его швейцару. Капли воды стекают по моему лбу. Элиза появляется через пятнадцать минут, уютно закутавшись в черное пальто с меховым воротником. Под пальто на ней синий топ с тонкими завязками и мини-юбка в тон. Темные чулки со швом. Она вытирается полотняным платком и поправляет волосы.

– Я теперь всегда забываю взять зонтик.

– Почему?

– У меня был один с кривой ручкой. Внутри было спрятано лезвие… на случай неприятностей. Видишь, как хорошо ты меня обучил. – Она смеется и подкрашивает губы. Хочется прикоснуться к кончику ее языка.