– Но я люблю тебя.

– Уходи!

– А как же мы? Как же Чарли?

Она бросает на меня холодный, немигающий взгляд.

– Возможно, я все еще люблю тебя, Джо, но в настоящий момент я не могу тебя выносить.

Когда я, доехав на такси, стою с вещами на крыльце Джока, я испытываю то же чувство, что в первый день школы: покинутость. Ко мне возвращается прошлое во всей своей реальности: я стою на ступенях Чартерхауса, а отец обнимает меня и чувствует, как я плачу у него на груди. «Не при маме», – шепчет он. Поворачивается и говорит маме: «Не при мальчике», – а она утирает глаза.

Джок настаивает, что я почувствую себя лучше после душа, бритья и плотного ужина. Он заказывает еду из индийского ресторанчика по соседству, но до ее прибытия я засыпаю на диване. Он ест в одиночестве.

В пестром полусвете, просачивающемся сквозь жалюзи, я различаю подносы из фольги, сложенные у раковины, измазанные по бокам оранжевым и желтым соусом. В мою спину врезается пульт управления, а под головой у меня смялась программа телепередач. Не знаю, как мне вообще удалось уснуть.

Моя память все время возвращается к Джулиане и тому взгляду, который она на меня бросила. В нем было гораздо больше, чем разочарование. Печаль – недостаточно сильное слово. Словно что-то внутри нее замерзло. Мы ссоримся очень редко. Джулиана может спорить страстно и эмоционально. Если я пытаюсь казаться слишком умным или холодным, она обвиняет меня в заносчивости и в ее глазах я вижу боль. На этот раз я увидел только пустоту. Обширное пространство, разметанное ветром, при переходе через которое можно умереть.

Джок проснулся. Слышно, как он поет в душе. Пытаюсь спустить ноги на пол, но ничего не выходит. На какое-то мгновение я пугаюсь, что меня парализовало. Потом понимаю, что мне мешает одеяло. Сконцентрировавшись, я добиваюсь от ног неохотного ответа.

Брадикинезия становится все более очевидной. Стресс усугубляет болезнь Паркинсона. Мне положено много спать, регулярно упражняться и стараться сохранять спокойствие. Да уж!

Джок живет в квартале, выходящем на Хэмпстед-Хит. Внизу сидит швейцар, который в дождь держит над входящими зонтик. Он носит униформу и называет людей «хозяин» или «мадам». Раньше Джоку и его второй жене принадлежал весь верхний этаж, но после развода он может позволить себе только квартиру на одного. Ему еще пришлось продать «харлей» и отдать ей коттедж в Котсуолдсе. Теперь, едва завидев дорогую спортивную машину, он заявляет, что она принадлежит Наташе.

«Когда я оглядываюсь назад, меня пугают не бывшие жены, а тещи», – говорит Джок. После развода он стал, как сказал бы Джеффри Бернард, странствующим обеденным гостем, заглядывающим в окна, мухой на стенах чужих браков.

Мы с Джоком познакомились задолго до университета. Одна и та же акушерка в одном и том же родильном доме приняла нас в один день с интервалом в восемь минут. Это было 18 августа 1960 года в родильном доме Королевы Шарлотты в Хаммерсмите. Наши матери лежали в одной палате, и акушерке приходилось сновать туда-сюда через занавеску.

Я появился первым. У Джока была такая большая голова, что он застрял и его вытаскивали щипцами. Он до сих пор порой шутит о том, что пришел вторым и с тех пор пытается догнать. И в самом деле, соревнование для него отнюдь не шутка. Возможно, мы лежали рядом в детском отделении. Может, смотрели друг на друга или мешали друг другу спать.

Кое-что об одиночестве личного бытия говорит тот факт, что мы начали жизнь с промежутком в несколько минут, но вновь встретились только через девятнадцать лет. Джулиана говорит, что нас свела судьба. Может, она права. Если не считать того, что нас перевернул вниз головой и пошлепал по попе один и тот же доктор, у нас очень мало общего. Не могу объяснить, почему мы с Джоком подружились. Что я внес в наш союз? Он выделялся среди студентов, всегда посещал лучшие вечеринки и флиртовал с самыми симпатичными девушками. Моя выгода была очевидна, но что получил он? Может, о подобных ситуациях говорят, что люди просто «сходятся».

Уже очень давно мы совсем разошлись в политических взглядах и частично в нравственных, но не можем отбросить свое прошлое. Он был шафером у меня на свадьбе, а я – на обеих его свадьбах. У нас хранятся ключи от домов друг друга и копии завещаний. Совместный опыт – сильная связь, но дело не только в этом.

Джок, несмотря на всю свою консервативную болтовню, на самом деле большой добряк, пожертвовавший на благотворительность больше денег, чем на обеих жен. Каждый год он организует благотворительный вечер в пользу Грейт-Ормонд-стрит и за пятнадцать лет не пропустил ни одного Лондонского марафона. В прошлом году он толкал больничную койку, на которой сидели «порочные» медсестры в чулках на резинках. Он был больше похож на Санта-Клауса, чем на доктора Килдейра.

Джок появляется из ванной в полотенце, обмотанном вокруг пояса. Он шлепает босиком по коридору в кухню. Я слышу, как открывается и закрывается дверца холодильника. Он нарезает апельсины и включает почти промышленную соковыжималку. Кухня заполнена техникой. Электрическая кофемолка, машинка для просеивания кофе и еще одна, которая больше похожа на артиллерийский снаряд, чем на кофеварку. Он может делать вафли, пончики, блины, варить яйца десятком способов.

Моя очередь отправляться в ванную. Зеркало запотело. Краешком полотенца я проделываю круг, в котором может поместиться мое лицо. Я выгляжу измученным. Программа передач на среду отпечаталась на правой щеке. Я тру лицо влажной фланелью.

На подоконнике множество приборов, включая машинку для стрижки волос в носу на батарейках, жужжащую, как раненая пчела, закрытая в бутылке. Десяток различных марок шампуня. Это напоминает мне дом. Я всегда подшучиваю над Джулианой из-за ее «снадобий и притираний», которые заполняют каждый дюйм пространства. Где-то среди этой косметики я храню сменную бритву, склянку с пеной для бритья и дезодорант. К сожалению, достать их – значит рискнуть вызвать эффект домино, который опрокинет каждую бутылочку в ванной.

Джок протягивает мне стакан апельсинового сока, и мы сидим в молчании, уставившись на кофеварку.

– Я могу позвонить ей от тебя, – предлагает он.

Я мотаю головой.

– Я мог бы рассказать ей, как ты слоняешься по квартире… бесполезный… потерянный… брошенный…

– Это ничего не изменит.

Он спрашивает о ссоре. Он хочет узнать, что именно ее расстроило. Арест, заголовки в газетах или тот факт, что я ей солгал?

– Ложь.

– Так я и думал.

Он все наседает на меня, желая узнать подробности. Я, в общем-то, не хочу к этому возвращаться, но вся история выплывает наружу, пока стынет мой кофе. Возможно, Джок поможет мне как-то осмыслить все это.

Когда я дохожу до описания того, как увидел тело Кэтрин в морге, я внезапно понимаю, что он мог ее знать. Он знал гораздо больше медсестер в Марсдене, чем я.

– Да, я думал об этом, – говорит он, – но фотографии в газетах ни о чем мне не напомнили. Полицейские хотели узнать, был ли ты со мной в ночь ее смерти, – добавляет он.

– Извини.

– А где ты был?

Я пожимаю плечами.

– Тогда это правда. Делишки на стороне.

– Это совсем не то.

– Это всегда не то, сынок.

Джок ведет себя, словно школьник, желающий знать «пикантные подробности». Я отказываюсь подыгрывать ему, и он хмурится.

– Так почему же ты не сказал в полиции, где ты был?

– Я предпочел бы не говорить.

На его лицо набегает рассеянность. Он больше не наседает на меня. Меняет курс и укоряет меня за то, что я с ним не поговорил раньше. Если я хотел, чтобы он обеспечил мое алиби, надо было по крайней мере сказать ему.

– Что, если бы меня спросила Джулиана? Я мог бы подыграть. И я мог бы сказать полицейским, что ты был со мной, вместо того чтобы топить тебя.

– Ты сказал правду.

– Я бы солгал ради тебя.

– А что, если я ее действительно убил?

– Я бы все равно солгал ради тебя. И ты бы сделал то же самое для меня.