– Вы ошиблись только в одном.

– В чем?

– Насчет Италии. Я полюбил ее.

На улице Элиза целует меня в щеку:

– Мне жаль, что так получилось.

Последние полицейские машины скрываются вдали вместе с моими слушательницами.

– Ты не виновата.

– Знаю. Мне просто нравится целовать тебя. – Она взъерошивает мне волосы, а затем суетливо вытаскивает расческу из сумки и снова приводит их в порядок. Она стоит прямо передо мной и, расчесывая, слегка наклоняет мою голову. Я вижу в вырезе свитера бугорки грудей под кружевным бюстгальтером и темную ложбинку между ними.

– Что скажут люди? – шутливо спрашивает она.

– Здесь не о чем говорить. – Это утверждение звучит слишком категорично. Она поднимает брови, словно не расслышав.

Элиза прикуривает и прихлопывает пламя крышкой зажигалки. На краткий миг я вижу, как свет золотыми бликами отражается в ее зеленых глазах. Как бы она ни причесывалась, ее волосы всегда выглядят растрепанными, словно после сна. Она склоняет голову набок и внимательно смотрит на меня.

– Я видела тебя в новостях. Ты выглядел очень смелым.

– Я был страшно напуган.

– С ним все будет в порядке, с тем мальчиком с крыши?

– Да.

– А с тобой?

Этот вопрос удивляет меня, я даже не знаю, что ответить. Иду за ней обратно в зал и помогаю составить стулья. Элиза выключает проектор и передает мне коробку с брошюрами. На обложке отпечатан все тот же образ Марии Магдалины.

Элиза кладет подбородок мне на плечо.

– Мария Магдалина – святая покровительница проституток.

– Я думал, что она раскаявшаяся грешница.

Она с досадой поправляет меня:

– Гностические тексты изображают ее провидицей. Ее также называли Апостолом Апостолов, потому что именно она принесла ученикам весть о Воскресении.

– Ты в это веришь?

– Иисус исчезает на три дня, и первым человеком, который видит Его живым, оказывается проститутка. По-моему, весьма показательно. – Элиза не смеется. Это не шутка.

Я выхожу вслед за ней на крыльцо, она поворачивается и запирает дверь.

– Я на машине. Могу подбросить тебя до дома, – говорит она, нащупывая ключи. Мы огибаем угол, и я вижу на парковке «фольксваген»-«жучок». – Есть еще одна причина, почему я выбрала эту картину, – объясняет она.

– Потому что ее нарисовала женщина.

– Да, но это еще не все. Настоящая причина – в судьбе художницы. Когда Артемизии Джентилески было девятнадцать, ее изнасиловал наставник, Тасси, но потом заявил, что не прикасался к ней. Во время процесса он сказал, что Артемизия – плохая художница и придумала историю с изнасилованием из ревности. Он назвал ее «ненасытной шлюхой» и попросил всех своих друзей свидетельствовать против нее. Ее даже обследовали повитухи, чтобы установить, давно ли она лишилась девственности. – Элиза горестно вздыхает. – За прошедшие четыре века не так уж много изменилось. Единственная разница в том, что теперь жертв изнасилования не пытают, чтобы установить, правду ли они говорят.

Она включает радио, давая мне понять, что не хочет разговаривать. Я откидываюсь на спинку кресла и слушаю Фила Коллинза, исполняющего «Еще один день в раю».

Я впервые увидел Элизу в середине восьмидесятых в отвратительной комнате для встреч детского дома в Брентфорде. Меня тогда только что приняли на должность начинающего клинического психолога в департамент здравоохранения Западного Лондона.

Она вошла, села и закурила сигарету, не обращая внимания на мое присутствие. Ей было только пятнадцать, но в ее движениях уже читались текучая грация и уверенность, от которых я не мог отвести взгляд.

Облокотившись о стол и держа сигарету в нескольких дюймах от рта, она смотрела мимо меня в окно. Дым вился кольцами под ее непослушной челкой. Нос был сломан в нескольких местах, передний зуб раскрошился. Она периодически проводила языком по его неровной поверхности.

Элизу спасли из временного борделя, который находился в подвале заброшенного дома. Дверь была устроена так, что не открывалась изнутри. Ее и другую несовершеннолетнюю проститутку держали там три дня, в течение которых их насиловали десятки мужчин, искавших секса с малолетними. Судья поместил ее под опеку, но большую часть времени Элиза проводила в попытках сбежать из детского дома. Она была слишком взрослой, чтобы подыскивать ей приемную семью, и слишком молодой, чтобы жить самостоятельно.

В ту первую встречу она смотрела на меня со смесью любопытства и презрения. Она привыкла иметь дело с мужчинами. Мужчинами можно управлять.

– Сколько тебе сейчас лет, Элиза?

– Вы и сами знаете, – ответила она, указывая на папку в моих руках. – Если хотите, я подожду, пока вы прочтете. – Она издевалась надо мной.

– Где твои родители?

– Надеюсь, что умерли.

Согласно материалам дела, Элиза жила с матерью и отчимом в Лидсе, откуда и убежала сразу после четырнадцатого дня рождения.

Большинство ее ответов были краткими: зачем произносить два слова, если можно обойтись одним? Она притворялась самоуверенной и безразличной, но я знал, что ей больно. Через какое-то время мне удалось задеть ее за живое.

– Как, черт возьми, вы можете так мало знать? – завопила она, сверкая глазами от возмущения.

Настало время рискнуть.

– Ты думаешь, что ты женщина, да? Думаешь, что можешь манипулировать мужчинами вроде меня? Что ж, ты ошибаешься. Я не ходячая пятифунтовая банкнота с желанием быстро перепихнуться на заднем дворе. Не отнимай у меня времени. У меня есть дела поважнее.

В глазах девушки вспыхнул гнев, но тут же они затуманились. Она расплакалась. Впервые она вела себя соответственно своему возрасту. Полился рассказ, прерываемый всхлипами.

Ее отчим, удачливый бизнесмен в Лидсе, сколотил солидное состояние, покупая и перепродавая квартиры. Он был настоящей находкой для матери-одиночки, какой была мама Элизы. Они смогли перебраться из муниципальной квартирки в приличный дом с садом. У Элизы была отдельная комната. Она ходила в школу.

Ей было двенадцать, когда однажды ночью отчим зашел в ее комнату. «Этим занимаются взрослые», – сказал он, закидывая ее ноги себе на плечи и зажимая ей рот рукой.

– После этого он хорошо со мной обращался, – рассказывала она. – Покупал мне одежду и косметику.

Это продолжалось два года, пока Элиза не забеременела. Мать обозвала ее потаскухой и потребовала назвать имя отца ребенка. Она возвышалась над ней, ожидая ответа, а Элиза смотрела на отчима, стоявшего на пороге. Он провел рукой по горлу.

Она сбежала. В кармане школьного жакета у нее был листок с названием клиники абортов в Южном Лондоне. В больнице она познакомилась с медсестрой лет сорока. Ее звали Ширли, у нее было доброе лицо, и Элиза согласилась, когда та предложила пожить у нее в период восстановления.

– Продолжай носить школьную форму.

– Почему?

– Это может пригодиться.

Ширли заменяла мать полудюжине девочек-подростков, и все они любили ее. С ней они чувствовали себя в безопасности.

– Ее сын был настоящий придурок, – говорила Элиза. – Он спал с ружьем под кроватью и думал, что может переспать с любой из нас. Болван! Когда Ширли впервые повела меня на работу, она говорила: «Вперед, ты можешь это сделать». Я стояла на Бейсуотер-роуд в школьной форме. «Не волнуйся, просто спроси у них, не нужна ли им девочка», – сказала она. Я не хотела разочаровывать Ширли. Я знала, что она рассердится.

В следующий раз, когда она вывела меня, я кое-что сделала руками, но не смогла заняться сексом. Не знаю почему. Привыкала три месяца. Я выросла из формы, но Ширли сказала, что мои ножки в ней хорошо смотрятся. Я была ее «золотым горшком».

Элиза не называла клиентами мужчин, с которыми спала. Ей было противно предполагать, что они незаконно тратят деньги. Она была честной. И не относилась к ним с презрением, хотя многие из них изменяли женам, невестам и подругам. Это был просто бизнес, нехитрая коммерческая операция: ей было что продать, а они хотели купить.