Никто не умирает от болезни Паркинсона. Умирают с ней. Это одна из избитых острот Джока. Я буквально представляю ее на автомобильной наклейке, потому что она почти так же смешна, как «Оружие не убивает людей, это делают люди».

Мою реакцию на болезнь можно было озаглавить: «Почему я?», но после встречи с Малкольмом на крыше Марсдена я приструнил себя. Его болезнь тяжелее моей. Он выиграл.

Я начал понимать, что что-то не так, год и три месяца назад. Сначала появилась усталость. Иногда я словно шел по грязи. Я по-прежнему играл в теннис дважды в неделю и тренировал футбольную команду Чарли. Во время наших тренировочных матчей я справлялся с десятком восьмилеток и воображал себя Зинетдином Зиданом, плеймейкером, отдающим точные пасы и совершающим эффектные двухходовки.

Но потом я стал замечать, что мяч летит не туда, куда я его посылал, и, совершив резкий рывок, я запутывался в собственных ногах. Чарли думала, что я дурачусь. Джулиана думала, что я ленюсь. Я винил во всем свои сорок два года.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что все признаки были налицо. Мой почерк стал еще неразборчивее, а петли и пуговицы превратились в постоянную помеху. Иногда мне было трудно встать со стула, а спускаясь по лестнице, я держался за перила.

Затем настал черед нашего ежегодного паломничества в Уэльс на семидесятилетие моего отца. Я взял Чарли на прогулку по Грейт-Ормсхед, выходящую к заливу Пенрин. Сначала мы видели остров Паффин в отдалении, пока не налетел атлантический шторм, поглотивший его, словно гигантский белый кит. Согнувшись под порывами ветра, мы смотрели, как волны разбиваются о скалы, и чувствовали уколы водяной пыли. И вдруг Чарли спросила меня:

– Папочка, почему ты не двигаешь левой рукой?

– Что ты хочешь сказать?

– Твоя рука. Она просто висит.

И точно, она беспомощно болталась у меня сбоку.

На следующее утро рука, казалось, была в порядке. Я ничего не сказал Джулиане и, уж тем более, родителям. Мой отец – человек, ожидавший назначения на пост личного врача Господа Бога, – обвинил бы меня в ипохондрии и высмеял в присутствии Чарли. Он так и не простил мне, что я оставил медицину и занялся бихевиоризмом и психологией.

Предоставленное самому себе, мое воображение разыгралось не на шутку. Мне мерещились опухоли мозга и тромбы в сосудах. Что если меня хватит удар? Что если за ним последует второй? Я почти убедил себя, что чувствую боль в груди.

Прошел год, прежде чем я отправился к Джоку. К тому времени он сам кое-что заметил. Мы входили в раздевалку на корте, и вдруг меня начало заносить вправо, так что я преградил ему путь. Он также заметил, что моя левая рука безвольно свисает. Джок пошутил на этот счет, но я чувствовал, что он наблюдает за мной.

Не существует анализов, позволяющих выявить болезнь Паркинсона. Опытный невролог вроде Джока полагается на наблюдения. Существует четыре первичных симптома: дрожание рук, ног, челюсти; ригидность (негибкость) конечностей и туловища; замедленность движений и нарушение равновесия и координации.

Болезнь хроническая и прогрессирует. Она не заразна и не передается по наследству. Относительно ее возникновения существует множество теорий. Некоторые ученые винят свободные радикалы, которые вступают в реакцию с соседними молекулами и вызывают повреждение тканей. Некоторые возлагают ответственность на пестициды или другие отравляющие вещества в пищевой цепи. Генетический фактор тоже не исключен полностью, потому что в семьях, кажется, существует определенная предрасположенность к заболеванию, и, возможно, она связана с возрастом. Правда состоит в том, что причина болезни может корениться в комбинации всех этих факторов, а может заключаться в чем-то совершенно ином.

Возможно, мне стоит быть благодарным. Из моего опыта общения с врачами (а с одним из них я вырос) следует, что они могут дать ясный диагноз без всяких оговорок только в том случае, если стоишь в кабинете, скажем, с пистолетом в руке, приставленным к собственному виску.

В половине пятого я на улице, проталкиваюсь сквозь поток людей, спешащих к станциям метро и автобусным остановкам. Я направляюсь к Кавендиш-сквер и останавливаю такси. В это время снова начинается дождь.

Дежурный сержант в полицейском участке Холборна розоволиц и чисто выбрит, волосы прикрывают лысину на макушке. Перегибаясь через стойку, он макает печенье в кружку с чаем, засыпая крошками грудь девушки на третьей странице. Когда я открываю стеклянную дверь, он облизывает пальцы, вытирает их о рубашку и засовывает газету под стойку. Он улыбается, и его щеки трясутся.

Я показываю ему визитную карточку и спрашиваю, нельзя ли мне увидеть протокол задержания Бобби Морана. Его доброе расположение исчезает.

– Мы сейчас очень заняты, вам придется подождать.

Я оглядываюсь через плечо. Камера задержанных практически пуста. Только подросток в рваных джинсах, кроссовках и футболке с изображением «AC/DC» спит на деревянной скамейке. На полу валяются окурки, пластиковые стаканы совокупляются у металлической корзины.

С нарочитой медлительностью сержант подходит к каталогу с файлами у задней стены. Печенье прилипло сзади к его штанам, розовая крошка тает на крестце. Я позволяю себе улыбнуться.

Согласно протоколу задержания, Бобби арестовали в центре Лондона восемнадцать дней назад. Он признал себя виновным на слушании в суде магистрата Боу-стрит, и ему было назначено явиться 24 декабря в Олд-Бейли. Его преступление подпадает под пункт 20-й – нападение с нанесением тяжких телесных повреждений. Максимальное наказание – пять лет тюремного заключения.

Показания Бобби напечатаны на трех страницах через двойной интервал, на полях указаны исправления. Он не упоминает о маленьком мальчике или ссоре с ювелиром. Женщина нарушила очередь. К сожалению, теперь у нее раздроблена скула, сломаны челюсть, нос и три пальца.

– Где я могу найти информацию о залоге?

Сержант перелистывает документы и ведет пальцем по тексту о решении суда.

– Эдди Баррет взял это дело, – ворчит он с отвращением. – Он свернет его быстрее, чем сосчитаешь до двух.

Как Бобби заполучил такого адвоката, как Эдди Баррет? Он самый известный защитник в стране, прославившийся своим хвастовством и луженой глоткой.

– Каков был залог?

– Пять кусков.

Принимая во внимание обстоятельства Бобби, это кажется непомерной суммой.

Я смотрю на часы. Еще только половина шестого. Секретарша Эдди берет трубку, а я слышу, как он что-то кричит на заднем плане. Она извиняется и просит подождать. Теперь они кричат друг на друга. Это похоже на представление Панча и Джуди. Наконец она возвращается. Эдди может уделить мне двадцать минут.

До Чансери-лейн быстрее дойти, чем ехать на такси. Войдя в главную дверь, я взбираюсь по узкой лестнице на четвертый этаж, огибая коробки с судебными документами и делами, которые воткнуты в каждый свободный кусочек пространства.

Эдди, разговаривая по телефону, вводит меня в кабинет и указывает на стул. Чтобы сесть, мне приходится сдвинуть две папки. По виду Эдди за пятьдесят, хотя на самом деле он десятью годами моложе. Когда я смотрю интервью с ним по телевизору, он то и дело напоминает мне бульдога. У него та же чванливая походка: плечи почти не двигаются, а зад виляет из стороны в сторону. У него даже такие же большие резцы, которыми, должно быть, очень удобно трепать людей.

Когда я упоминаю имя Бобби, Эдди кажется разочарованным. Я думаю, он надеялся на дело о медицинских злоупотреблениях. Он разворачивается на стуле и принимается искать дело в ящике стеллажа.

– Что сказал вам Бобби о нападении?

– Вы видели показания.

– Он упомянул маленького мальчика?

– Нет, – устало прерывает меня Эдди. – Слушайте, я не хочу начинать не с той ноги, Розанна, но объясните мне, какого черта я с вами разговариваю? Без обид.

– Без обид. – Вблизи он еще менее приятен. Я пытаюсь зайти с другого конца: – Бобби упомянул, что посещает психолога?