В комнате было бы совсем темно, если бы не телевизионный экран. Снаружи падал снег, и Кайли слышала, как большой снегоочиститель двигался мимо их дома. Бостон был более шумным, чем Блэк-Холл, но Кайли не возражала. Жизнь в городе делала ее девочкой из книги сказок. Их дом был большой и красивый, а на прошлой неделе грузовик приехал, полный мебелью, которую мама заказала, чтобы обставить комнаты. Мартин покупал Кайли игрушки во всех своих поездках. Единственно, что было плохо, это их ссоры.

Самым лучшим в ее новой жизни был Мартин. Не из-за игрушек или его великолепного дома. Просто ей всегда был нужен папа. Обычно Мартин посылал по факсу сообщения из гостиниц, в которых останавливался, и там обязательно был отдельный факс для Кайли. Иногда Мартин рисовал ей медведя на коньках. Ее любимый рисунок изображал маму-мишку, папу-мишку и дочку-мишку с именем «Кайли», написанным на ее миске с овсянкой.

И хотя она еще не смогла называть его «папой», Кайли чувствовала, что папа у нее есть. Когда Мартин бывал дома, он укладывал ее спать, укрывал одеялом, подоткнув его со всех сторон, и рассказывал ей всякие истории.

Вместе они мечтали, как летом будут грести вдоль озера Лак-Верт и когда-нибудь увидят прапрабабушку-форель. И в школе Кайли гордилась не тем, что жила в одном доме с Мартином Картье, великим хоккеистом, но тем, что у нее был папа.

– Папа, папа, папа, – повторила вслух Кайли.

– Что такое, милая? – спросила мама, отрываясь от телевизора.

– Ой, ничего, это я так, – пробормотала Кайли.

Горло болело и голова тоже. Это был жар, а с ним и горячечные сны. Ее мысли перенеслись к старой школе. Кайли скучала без прежних знакомых, даже немного без Микки и Эдди.

Дети в Бостоне были совсем другие. Каждую субботу все как один посещали самые разные дополнительные занятия: играли на музыкальных инструментах, рисовали, занимались гимнастикой, фигурным катанием, верховой ездой и даже искусствоведением в Музее искусств. Иногда их матери спрашивали маму, не желает ли Кайли присоединиться к классу, но у Кайли не было подобного желания, и мама не заставляла ее. Она понимала, что Кайли хотелось играть, а не совершенствоваться.

У нее не так уж часто поднималась высокая температура, но если это случалось, она иногда впадала в странный сон наяву. Вещи, которые не могли быть настоящими, делались очень настоящими. О таких снах они обычно и говорили с доктором Уитпеном.

Например, о корзине для белья на другом конце комнаты. Это присел гном и охраняет корзину (все эти приготовленные для стирки грязные рубашки, носки, наволочки), словно бесценное сокровище. И часы-будильник у кровати со стороны Мартина – это уже не часы, а плоскоголовое существо с пылающими красными глазами.

– Обещай, что ты никогда не оставишь меня, мамочка, – прошептала Кайли, обнимая мать.

– Обещаю. – Мэй ласково убрала волосы с потного лба девочки.

– Почему все должно изменяться? – спросила Кайли, а горло так нестерпимо жгло. – Почему хорошее должно меняться? Мне бы хотелось, чтобы все хорошее было навсегда…

– Я люблю тебя навсегда, Кайли, – сказала мама. – Навсегда и всегда, и всегда.

Белая длинная ночная рубашка мамы на кресле-качалке двинулась, и на мгновение Кайли подумала, что это Натали. Тут Кайли почувствовала сигнал в своем сердце, как будто послание пришло от дочери Мартина:

«Соедини их, соедини их».

– Кого соединить, мама? – спросила Кайли.

В тот первый день, когда Кайли почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы отправиться в школу, пришла другая открытка. На ней был изображен городской парк зимой, дети, катающиеся на коньках по замерзшему пруду. На обороте было напечатано «Эстония, Декстер-парк», и от руки:

«Он играет в этом году лучше, чем когда-либо. Это потому, что ты поддерживаешь его. Так же, как и я».

Открытка была без подписи, как и раньше. Интересно, купил ли Серж открытку в тюремном магазине, или ее принесли с воли. Человек этот сидел в тюрьме, и все же он оставался ее тестем. Она думала обо всем плохом, им содеянном, чтобы оказаться там, – ложь, которую он говорил, люди, которым он причинил боль или навредил.

Прошлой ночью Мэй писала в синем дневнике. Она сделала запись всего, что происходило за время лихорадочного состояния Кайли, то, как девочка умоляла «соединить их». С дневником в руке Мэй подняла трубку и позвонила в Торонто. Во время разговора она смотрела на открытку.

– Я очень рад, что снова услышал вас, – сказал Бен Уитпен.

– Это опять началось. Так давно ничего похожего не было, и я надеялась… Думала, все эти видения прекратились. Но недавно…

Доктор Уитпен молча выслушал весь ее рассказ. В завершении она упомянула, что получает открытки от Сержа.

– Кайли видела их?

– Не думаю.

– Слышала она, как вы говорите Мартину о своем желании встретиться с его отцом?

– Нет. Он приходит в ярость, и я осторожна, чтобы не спорить и не ссориться при ней.

– Вы говорите, Кайли слышала слова Натали, когда у нее была лихорадка?

– Получается, так. – Сердце Мэй колотилось в груди. – «Соединить их», – все время повторяла Кайли. «Мы должны соединить их, мамочка».

Доктор молчал, в трубку было слышно, как мягко щелкают клавиши его компьютера.

– Она сказала вам, кого хочет соединить?

– Нет, только повторяла одно и то же.

– Это были слова Кайли или ее попросила Натали?

– Кайли говорила мне, что это просьба Натали. Но ни кого больше не было в комнате!

– Для Кайли все совсем иначе.

– Я была там.

– Но Кайли видит, а вы – нет.

– Вы утверждаете, будто она видела Натали?

– Все не так просто, – ответил он после паузы.

– Звучит так, будто моя дочь безумная. Но это же совсем другое. Я думаю, у нее всего лишь богатое воображение. И очень благородное и великодушное сердце; она очень чуткая и полна сочувствия к тем, кому сделали больно.

– Вы говорите о Натали?

– Да.

– По правде сказать, я думаю, что здесь скрыто нечто большее… – Доктор Уитпен не докончил фразу и перевел разговор в другое направление. – Метафизическое объяснение помещает в центр получение вами открыток. Они явились вспышкой, или искрой, как вам понятнее, миссис Картье.

– В Кайли?

– Не в ней, нет. Вокруг нее.

Мэй глубоко вздохнула и закрыла глаза.

– Но я никому не говорила об этих открытках. И не думаю… нет, Кайли не видела их.

– Она чувствует накал эмоций в воздухе… в вас, вы званный их появлением. Возможно, она даже чувствует силу тоски самого Сержа.

– Но почему?

– Так же, как шок от увиденного. Тот повесившийся мужчина, Ричард Перри, стал катализатором, вызвавшим внешнее проявление дара Кайли. Открытки теперь являются катализатором чего-то, чему она предназначена стать свидетелем.

– О чем вы говорите? – не поняла Мэй.

– Что-то, касающееся Мартина и его отца, насколько я могу заключить из рассказанного вами, – пояснил доктор Уитпен, – «Соедини их вместе» – так звучала просьба, не так ли?

– Да, но…

– Я полагаю, это относится к Мартину и его отцу.

– Это невозможно.

– В мире метафизики, – заметил доктор Уитпен, – много такого, что воспринимается как невозможное.

– Но это выше понимания Кайли, – заспорила Мэй. – Проблемы взаимоотношений Мартина и Сержа слишком глубоки для ее понимания.

– Разве? – перебил ее доктор Уитпен. – Это не первый раз, когда юные призваны исправить нарушение течения событий или окружающего их мира. Возьмите Давида, и это первое, что приходит на ум. Или Гамлета.

– Какой-то бред, – возразила Мэй. – Это все персонажи из Библии, из литературы. Я говорю о моей маленькой девочке. У нее был жар, она была больна.

– Я знаю, вам трудно охватить и понять все это, миссис Картье. Но вы поступаете правильно. Продолжайте делать ваши записи.

– У меня нет другого выбора, – сникла Мэй. – Иначе я сама сойду с ума.

– Я надеюсь, вы привезете Кайли и мне снова будет позволено видеть девочку, когда вы будете готовы. Я считаю, наши встречи ей на пользу. Для детей, подобных Кайли, очень много значит чувствовать, что их понимают.