Мы много говорим об уникальности судьбы нашего Отечества. Отчего же мы никак не решимся подтвердить эту уникальность делом?

И еще два слова о неновогодних новогодних проблемах. Уже одиннадцать лет, как новогодняя ночь омрачена для нас памятью штурма Грозного. Бессовестно и подло нам не установить о погибших памятного дня, панихиды, о чем в свое время много говорилось. Переход на традиционный стиль дал бы возможность отделить горе от праздника. То же можно сказать и о Беслане, о дне Первого сентября.

Самоуважение — залог успеха любой нации. Обрести его нам помогло бы возвращение к «старому» календарю.

Я не уверена, что сумею отличить футбольный мяч от баскетбольного. Вот от мяча для регби их обоих, пожалуй, отличу: у регбистов он не совсем, что ли, круглый. Ясен день, что с такими познаниями с моей стороны было бы странно разглагольствовать перед честным народом о недавнем матче. Но во дворе один из недорослей третий день разгуливает, закутавшись в триколор. Но пожилая соседка, любительница скорее кактусов, нежели пенальти, сияя, сказала мне в лифте: «Наши-то как разгромили голландцев, а?!...» Но мне самой необъяснимым образом захотелось той памятной ночью побежать в магазин, накупить пива, сколько смогу унести, и выставить угощенье орущим на улице мужикам.

Мужики орали до утра. И до утра среди этих криков не проскользнуло ни единого матерного слова. Кричали «Давай, Россия!», кричали «Голландия — домой!», кричали просто «Ур-рра-а!». Но матерщины не было — это у нашего-то народа, по уши увязшего в словесной грязи! (А ведь увязли до того, что употребляют мат уже не в роли ругательств, а вместо междометий, союзов и артиклей). Быть может, поэтому шум под окнами, вопреки обыкновению, нисколько не раздражал. Нет, не только, не только. Победная эйфория, о которой упоминают сегодня многие, была физической реальностью: чем-то сродни газу или электрическому току. Уж если она затронула даже автора данных строк, человека с весьма неплохим иммунитетом на всеобщие настроения, то говорит это о многом.

О чем прежде всего? Да попросту о том, насколько все мы истосковались по чувству национального единения.

Этажом выше живет супружеская пара, как раз того поколения, которое я считаю потерянным. Тридцатилетние прагматики, идеалистически верующие, что за границей все намазано мёдом. Мои попытки втолковать, что в любезной им Голландии парадизно только потому, что приезжают они туда с мешком денег и недели на две, вдобавок оставив в Москве рабочие и жизненные проблемы, всегда оборачивались зряшной тратой времени. Так вот, в начале матча они болели за голландцев. Голландцы — лучшие футболисты, Голландия — лучшая страна! За кого ж им еще болеть, таким «продвинутым» и «креативным» ребятам? Но, выйдя ночью на балкон полюбоваться стихийным народным гулянием, я отчетливо услышала сверху их голоса. Они скандировали «Россия!! Россия!!», счастливо хохотали и дудели в какую-то явно позаимствованную у своего чада цевницу.

Может статься, не такое уж оно и потерянное, это поколение, скорее, что ли, неразбуженное. Отсутствие патриотизма, на самом деле, состояние не очень естественное ни для человека, ни для общества. Человек, сам того не зная, устает хаять свою страну и называть ее «этой страной» и где-то в душе ждет, чтобы ему дали хоть небольшой, но простой и понятный повод для гордости. Повод ощутить себя сродни всем вокруг. И когда такой повод, наконец, предлагается, благодарность его не знает границ.

Не знаю, обратил ли кто-нибудь внимание, но за всю праздничную ночь, ту самую ночь, когда на улицы Москвы вышло около 800 тысяч человек, криминогенная ситуация на этих улицах, похоже, нисколько не ухудшилась? А ведь она всегда ухудшается во время массовых гуляний — это почти закон природы. Но я искала и не нашла информации о всплеске пьяных драк, изнасилований, о разбитых витринах и всем прочем, что мы привыкли отождествлять со стихийными передвижениями масс. Видимо, во всенародной радости заключено нечто, парализующее агрессию и злобу.

Странное это чувство — чувство народного единения. Может статься, многие из ныне живущих испытали его в ночь с 21 на 22 июня впервые в жизни. Я самое долго рылась в памяти, пытаясь понять: а было ли в жизни, когда незнакомые обнимаются, делятся сигаретами и едой? Всплыл, как ни странно, только август 1991-го. Вспомнилась телефонная будка недалеко от Белого дома: на полочке лежала целая гора двушек — у кого находились лишние, тот их выкладывал, чтобы другие незнакомые, ждущие очереди позвонить домой, звонили спокойно. Я сейчас не о том, что тот август был лишь иллюзией, что из одного национального унижения мы угодили в другое, ничуть не лучшее. Я об эйфорическом токе единения, который, похоже, ощутила на себе только дважды — больше пятнадцати лет назад и на днях. Это не слишком много.

Почему он сработал, этот повод? Ну не лекарство же против рака мы изобрели, не стартовали в особо отдаленную галактику. Всего лишь выиграли футбольный матч. Разве это причина, чтоб вместе с болельщиками радовались те, кто, подобно автору данных строк, отродясь не интересовался футболом? Ан нет, это и повод и причина, потому что событие, само по себе и не столь важное, тем не менее является реальным и несомненным достижением.

Чувство единения нельзя подделать — только что официозно отмечался так называемый день России, ничего не говорящий ни уму, ни сердцу. Его воспринимают так же точно, как во времена позднесоветские воспринимали Первомай: лишняя возможность выехать на дачу. Возникновению чувства единения можно помочь: спорт не столь давно был причислен к первейшим приоритетам, и вот результат — достижение, вызвавшее бурю гордости за страну. Но если за ним не последует реального выявления приоритетов более важных, чем спорт, натянувшиеся было связующие нити лопнут. Футбольные победы, даже самые великолепные, станут волновать дальше только футбольных болельщиков.

Ах, да! Порыв свой относительно выставления пива незнакомцам мне удалось обуздать. Для того чтобы подобные жесты получались естественно, нужна, все же, хоть какая-то привычка к общенациональным радостям. Двух раз за всю жизнь для привычки маловато.

— Елена, 2008 год — 90-летие разгона Учредительного собрания и одновременно начала Белого движения, сбор сил антибольшевистского сопротивления на Юге России. Романтике этого времени и посвящен ваш роман о Белом движении «Держатель знака»…

— Этот роман вырос из наших с друзьями отроческих игр. Это очень юная вещь, без полутонов, и тем сильная. По-хорошему, я тогда из-за нее чудом не села, на дворе стояли 1983–1984 годы.

Наша юность рубежа 1980-х была очень белогвардейской. Еще существовал Советский Союз, и казалось, что вот этот бетон, которым все залито, настолько крепок и настолько неподвижен, что так будет всегда. Мы — поколение внуков тех людей, о которых писала Марина Цветаева: «И в словаре задумчивые внуки за словом «долг» напишут слово «Дон». Как внуки с предначертанной миссией мы выросли белогвардейцами. Мы в это играли, мы старались понять, почувствовать — для чего мы здесь? Мы не пытались понять, что было там, мы это чувствовали. Были еще живы многие пожилые люди, которые помнили то время, и у меня была своего рода игра. Ко мне все эти пожилые дамы относились хорошо, а я про себя думала: но ведь мы же сверстницы. Мы же росли в одинаковых детских, читали одинаковые книги. И то, что вы меня целуете и называете Леночкой, – это потому, что вы узнаете во мне, молодой, свою давнюю ровесницу. В «Держателе знака» меня больше всего волновало поколение моих тогдашних ровесников, и меня волновали те, кто пошел в Добровольческую армию с гимназической, со студенческой скамьи. Кто не успел в мирной жизни стать кем-либо.