Но прежде, чем рассказывать о ложечке, стоит поведать два слова о ее первой владелице. Анисию Федоровну, бабку по материнской линии, я, нынешняя обитательница XXI столетия, помню только дряхлой старухой. Оно и не удивительно, бабка-то была ровесница XX века. Она успела выучиться в гимназии, что в юности вызывало во мне завистливый интерес. Гимназия же была в маленьком городке, незаметном за Уральскими хребтами, под скорей всего башкирским названием Сатка. Даже ближний Златоуст казался из Сатки едва не столичным городом, в столицы же настоящие всерьез не верилось. В Средней полосе России гимназистку Анисию домашние и подружки звали бы Аней либо Анютой, но на окающем Урале девочка была Оня, Онечка.

Училась Оня исключительно на «отлично», но последнего класса не закончила, при чем отнюдь не по причине революционных событий.

Как во всяком городке-невеличке, все важные и казенные строения стягивались в Сатке вокруг площади. Женская гимназия стояла как раз напротив собора. В день Ониного триумфа занятия оказались сорваны: девочки, не обращая внимания на учительские оклики, сорвались с парт и облепили подоконники: их одноклассница шла из дверей собора — в белом атласе, в розах, со взрослой прической под модной фатой. Рядом выступал сияющий жених, звонили колокола, ждали экипажи.

«Так-то вот, — несомненно, думала Оня. — Я уже дама, а вам еще пальцы промокашками тереть».

Ей едва исполнилось шестнадцать лет. Впрочем, дело и стоило спешки. Жених был первый франт в городе, чего стоил один его серый в яблоках щегольской выезд. Жизнь начиналась празднично, но праздник быстро перешел в военные будни. На них и пришлось рождение первенца Сережи.

При всей незначительности события, к которому подхожу, повествую о нем с гордостью. Мой дядя надрывался в колыбели, когда в город входил Верховный Правитель России. Затравленный волк, обложенный красными флажками, он отступал. Соседки, забегая, рассказывали: за город-то бой будет! Господи, помилуй! На соборе-то начали пулеметы устанавливать! А тут «он» подходит, немедля-де снять. Офицеры ему: отсюда, мол, стрелять лучше всего! Нет, говорит, «храм Божий должен стоять неприкосновен».

Мужа не было дома. Оня то и дело брала сына на руки, успокаивая, скорее, не ребенка, а себя.

Не стоит допридумывать, как он возник на пороге, сразу ли она поняла, кто это, что почувствовала. Есть только факт: он спросил стакан воды. Молодая женщина смущенно предложила чаю. С охотой он, уставший, я думаю, смертельно уставший, согласился и вошел.

Как трудно тут обуздать воображение. О чем они беседовали? Наверное известно немного:

«Сколько Вам лет? Боже мой! Моя дочь старше Вас, но и она еще дитя. Вы ребенок с ребенком, в такое страшное время...»

Запомнилось потому, что поразило искренностью заботливого чувства. До того ли было ему, отступающему, держателю военных судеб?

Мне не сразу удалось уточнить, была ли у Александра Васильевича Колчака дочь. А вдруг не было, тревожилась я в юности, продолжая, тем не менее, пересказывать эпизод бабкиными словами. Нельзя ретушировать историю, даже семейную, думала я, как запомнилось, так пусть и будет, даже если это была просто отеческая интонация, даже если это было отпавшее с годами сослагательное наклонение... Зато как оказалось приятно узнать впоследствии, что дочь действительно была, дочь, о которой ему напомнила другая девочка, чинно представившаяся Анисией Федоровной… Пустяк, было б чем гордиться: чашкой чаю, поданной уставшему Верховному Правителю руками юной в то время бабки… Тем, что моей любимой ложечкой, быть может, с одной двенадцатой вероятности, он помешивал чай.

Чашки разбились, серые в яблоках рысаки ускакали, золото с драгоценностями ушло в советскую скупку. Кто-то, может статься, не знает, что школьное образование при Советах одно время было платным. Матери моей запомнилось, как из средних классов в один день исчезла половина девочек: родителям оказалось по силам тянуть только сыновей. Бабка же с дедом решили заплатить за всех своих троих детей — воистину золотом. Большой любитель драгоценностей, дед проплакал всю ночь над кольцами и фермуарами, что заказывал для молодой жены в недавние лучшие времена. А поутру увез их в Златоуст. Ну а до ложечек дело не дошло, ложечки уцелели. Они потихоньку терялись сами по себе в обширном пространстве XX столетия.

К счастью, в доме моей сестры живут еще, по меньшей мере, две близняшки этой ложечки. Сестра моя — доцент, серьезный взрослый человек, и в них там никто не играет. Пользуются ими и хозяева и гости безо всякого пиитета. Должно быть, только литераторы не взрослеют до конца своих дней, любовно заворачивая смиренные предметы быта в ветхие кружева семейных легенд.

«Маленькими детьми мы любили с родителями мечтать, кто куда поедет, когда Россия станет свободной. Это было как игра. Я почти всегда выбирала Алтай», — сказала мне мать Евфросинья, идя со мной по Бибиреву. Бибирево ей понравилось: «Очень похоже на Нью-Йорк моего детства». Наверное, сходство и вызвало воспоминание.

Детство матери Ефросиньи пришлось на 60-е годы минувшего века. Но поверить этому, глядя на нее, трудно: молодое лицо в темном апостольнике, сумка от “Yves Rocher” на плече, юная стремительная походка. На вид ей никак не больше тридцати лет, между тем, как на самом деле монашеский ее «стаж» равен двадцати. Впрочем, говорят, что инокини всегда выглядят моложе своих мирских ровесниц. Не знаю, применительно ли ко всем это утверждение бесспорно, но вот насчет насельниц родной обители матери Евфросиньи с ним не поспоришь. Потому, что обитель эта особенная.

Столетняя с лишком жизнь Свято-Богородицкого Леснинского монастыря неповторима тем, что земные его стены много раз менялись. А ведь как раз стенами монастырь обычно и крепок. Стены создают историю, стены зовут молодежь прийти на смену старикам. Стенами же Лесны были зачастую только люди. Впрочем, по порядку. В конце XVI века крестьянам деревни Лесна, что находилась близ границы двух Империй — Романовых и Габсбургов, — явлена была нерукотворная икона Божией Матери. Очень необычная икона, каменная, икона-камея. Пошла молва о чудесных исцелениях, и почти тут же об обладании иконой всерьез заспорили православные и католики. Через два столетия православные отстояли ее окончательно: по этому поводу в Лесне и был основан монастырь. Сестры-леснянки не только молились, но и трудились. Трудились на совесть. Была у них макаронная фабрика, был кирпичный завод, скотные дворы, фруктовые сады и рыбные пруды, что уж говорить о пасеке или пекарне! На заработанные деньги сестры содержали не только себя, но и сиротский приют, школу, больницу с хирургическим отделением, амбулаторию. Благодетельствуя всем окрестным селеньям, могли ли они представить, какая странная судьба им уготована?

Но началась Первая Мировая, монастырь, оказавшийся на театре военных действий, был эвакуирован вглубь страны. Как казалось тогда — ненадолго. Тут-то и пришел 17-й год. Спасая святыни от безбожной власти, леснянки бежали через Бессарабию в Сербию. В начале 20-х гг. появилась новая Лесна — в Хопово. За два десятилетия монастырь процвел трудами сестер и в Сербии. Но и эти стены сокрушила война. Германская оккупация, затем «владычество бесчеловечных хорватов»… И вновь пришлось бежать от коммунистов, теперь уже сербских. Леснянки эмигрировали во Францию. В 1967 сестры купили для монастыря поместье в Нормандии, в Провемоне. Уже сорок лет, как Провемон со старинным его замком и классическим французским парком — это и есть Лесна.

Общаясь с инокинями, я не могу отделаться от ощущения, что это именно они спасали чудотворную икону из подожженного монастыря, скитались бездомными и бесприютными. Понимаю я, конечно, что нынешние леснянки пришли уже в Провемон, но все же, все же… Они — леснянки, этим все сказано. Долгие десятилетия обитель объединяла русскую эмиграцию. Они берегли не только православие, но и русский дух. Еще в Хопово Лесна сделалась «уголком старой России», осталась она таковым и в Провемоне. И от Парижа до Нью-Йорка люди, встречавшиеся каждый год в Лесне, учили детей русскому языку и играли с ними в то, кто куда прежде всего поедет, «когда Россия станет свободной».