А где же чудовищные «платформы», где сабо на деревяшках, испортившие походку целому поколению, где сапоги-чулки? На какие-то, впрочем, сапоги отрицательная героиня «раскручивает» своего молодого человека. «Ладно, поехали за сапогами в ГУМ», — наконец произносит он. Героиня радуется, визжит и бросается юноше на шею. А чему, собственно говоря, радоваться? Чисто случайно модные сапоги можно было, конечно, купить и в ГУМе. Но только ненормальный поехал бы в ГУМ за сапогами прицельно. Нормальный поехал бы в «Березку» или к фарцовщику. Ах, этот загадочный колорит рубежа восьмидесятых, так, бывало, обескураживавший иностранцев! По улицам Москвы ходили превосходно одетые девушки, а то, что лежало на прилавках магазинов, не годилось даже для их бабушек.

Фарцовщик — непременный московский персонаж того времени, такой же, как хиппи и панк. А антисоветчики, самиздат, ходивший по рукам? Среди самиздата — не только политика, но также мистика-оккультистика, непременный Кастанеда, которым взахлеб зачитывались даже люди взрослые и степенные. Помянутый выше Набоков, кстати, тоже был доступен только в самиздате. А карате, а «экстрасенсы», а йога, а всякие водные роды на дому? А в соседнем доме — тайные крестины и венчания. А подвальные театрики «на досках»? А так называемая «самодеятельная песня» с ее многотысячными лесными сборищами? Если снимать «мыло» об этом времени, то почему бы не снять так, чтоб оно отличалось от нынешнего хоть чем-то, кроме отсутствия мобильных телефонов?

Ведь это не XVI век, это еще не растаявшее прошлое. Если предположить (в чем я позволю себе усомниться), что все нынешние мыловары — люди моложе тридцати, все равно оно еще легко реконструируется. Существуют, кроме того, и превосходные проекты вроде «Вспомним те годы», снят даже очень качественный отечественный аналог. Ведь, по сути, мыловары откровенно оскорбляют и жителей семидесятых и сегодняшнего своего зрителя, небрежно подсовывая ему «бабетты» и откровенно поплевывая на историческую психологию.

Такой, к примеру, эпизод. Молодая особа лежит в родильном доме. Сообщает соседке по палате, что муж ее бросил и «мы с дочкой ему не нужны». «Ничего, — сердобольно утешает ее соседка. — Зато партии нужны все». По степени идиотизма это напомнило американский фильм, где советские матросы-подводники в свободное время поют хором «Интернационал». Тоже, кстати, в семидесятые годы. Но от американцев чего и ждать, а наши могли б все-таки иметь какое-то представление о поздних брежневских временах. Да весь быт тогда преломлялся в призме политического анекдота. Ну где и когда еще известие о кончине главы государства повсеместно встречалось самозабвенным смехом? Не сожалением, не равнодушием, не ликованием — смехом?

Очередная подделка под семидесятые так убога, что как-то уже не обращаешь внимания на то, что половина персонажей «теряется» по дороге. (По законам жанра такое, конечно, недопустимо).

Но, может статься, всякий народ заслуживает своих сериалов? Каналы не устают сообщать о высоких рейтингах своей продукции. Но социологи давно уже отметили эфемерность подобных замеров. Включенный телевизор — еще не факт одобрения «мыла», поскольку он часто играет роль фона, цветозвукового пятна, живущего почти отдельной от хозяев телевизора жизнью. Опять же социологи свидетельствуют: представления телевизионного сообщества о том, что должно пользоваться у зрителя успехом, абсолютно фантастичны. Считается, например, аксиомой, будто откровенно эротические сцены рейтинг «мыла» чрезвычайно повышают. Чем эротичнее и откровеннее, тем лучше. На самом деле они только вызывают раздражение. Рядом с каждым недорослем, случайно присевшим перед телеэкраном (допустим, компьютер поломался) сидят совершенно неслучайные мама и бабушка, которые тут же схлопнут «гадость», чтобы «ребенок» не смотрел. Наша телеаудитория довольно консервативна. Пуще того, между телевидением и обществом давно уже зафиксирован скрытый конфликт. Но 42 ст. закона Российской федерации о СМИ утверждает, что реагировать на недовольство граждан телевидение не обязано. Вот оно и не реагирует.

Из того, что людям нравится иногда посмотреть вечером «мыло», отнюдь не вытекает, что оно должно непременно быть хозяйственным, самого дешевого сорта. Когда шли действительно добротные и сделанные с уважением к публике сериалы «Черный Ворон» или «Закон», их с удовольствием смотрели, обсуждали в блогах. Но основная масса сериалов ставится и прокручивается просто так — ни для кого. Мыловарам глубоко безразлична потребительская оценка их продукции.

«Не забудьте выключить телевизор!» Не стоило его и включать: даже когда тяжелая от простуды голова и неохота ничего делать.

Доводилось ли вам, сидя в кафе за красивым столиком, случайно дотронуться до испода столешницы? Если да, то в следующее мгновение вы с отвращением отдергивали руку и теряли аппетит: доска вся облеплена отвердевшими комочками, в которые чужая слюна и чужие зубы трудолюбиво превратили пластинки и подушечки жевательной резинки. (Собрался поесть — резинка мешает — выплюнул ее в ладонь, да и приклеил к столу, чтоб далеко не ходить). Ничто не липнет к мебели так крепко, как пережеванная резинка. Соскоблить ее начисто почти невозможно. Содержатели кафешек и ресторанчиков ничего с этим поделать не могут при всем желании — за всеми не уследишь. Надо думать, им своей мебели жаль, но не повесишь же над каждым столиком скрытую камеру.

Жевательная резинка — продукт, запрограммированный на акты вандализма. Она всегда наготове — то есть во рту. Среди тех, кто имеет привычку резинку жевать, очень немного людей, бросающих ее исключительно в урны. Плохо это сочетается — привычка пользоваться урнами и привычка к «чуингаму». В результате мегаполис облеплен обслюнявленной, неотдираемой дрянью.

У Джона Стейнбека есть маленький рассказ о мальчике, который в один прекрасный день обнаружил, что на самом деле резинка жует его. Помнится, что действие происходит в 60-х или 70-х гг. Там была любопытная подробность: писатель упоминает, что, когда семья жила в Париже, проблема резинки отменилась за отсутствием таковой. Вновь она возникла вместе с соотечественником, привезшим для исстрадавшихся детей изрядный запас. Напрашивается вывод, что еще в 70-х гг. прошлого века достать в Париже «жвачку» не было просто. Я впервые побывала в Париже в 90-х гг., и тогда уже она продавалась на каждом углу.

Быть может, изобретение жевательной резинки американцами и было культурным прогрессом. Ведь до нее они жевали табак. И плевались как верблюды, с тем только различием, что у верблюда слюна чище. Улицы и полы общественных учреждений были заплеваны самым отвратительным и устрашающим образом. Пишут, что это произвело большое впечатление на Чарльза Диккенса в его поездке по Соединенным штатам. Но для стран, в культуру городской жизни которых никогда не входила привычка непрестанного жевания чего бы то ни было, подсаживание на «жвачку», конечно, деградация.

Странно мне об этом писать, ведь жевательная резинка была своего рода валютой моего детства. Родители привозили нам ее из заграничных поездок: «настоящую» из США, «ненастоящую» — из Польши или Чехословакии. Ребенок, имеющий возможность угостить одноклассников «жвачкой», необыкновенно вырастал в общественном мнении. Ненадолго, правда. Рано или поздно резинка кончалась. От нее оставались фантики и картинки-вкладыши, которые также имели известную ценность. Они являлись объектом коллекционирования и обмена.

Потом вдруг, ни с того ни с сего, но думаю, что к Олимпиаде-80, отечественная легкая промышленность вдруг начала эту самую еще недавно столь порицаемую школьными учителями резинку выпускать. Оказалась наша жевательная резинка точь-в-точь как настоящая. Она была двух сортов — клубничная и мятная, в пластинках. Вкус тоже оказался вполне нормальный — соответственно клубничный и мятный. Жевалось, тянулось, надувалось — все, как положено. Казалось бы, я тогда уже выросла из возраста рачительного собирания «жвачек» с их фантиками, а все равно испытала какое-то странное разочарование. Ну и зачем она мне теперь нужна, если ее можно купить в каждом киоске? Неужто для того, чтобы просто жевать? Тоже мне, удовольствие.