— Он мне не сын!

— Это все равно, Федор Иваныч, ты сам прекрасно понимаешь, что это все равно. А еще уговариваем людей: берите на воспитание сирот из детского дома. А сами…

Рябухин помолчал.

— Ты вот Листопада обвиняешь. Рассердился на него — сердись. Борешься с ним, — если борьба принципиальная, борись. Во многом он ошибается, верно. Но по человечеству — я ему сто грехов прощу хотя бы за его отношение к молодежи, только за это одно, не говоря о другом!..

«Надо помирить их с Листопадом, — думал он, уходя от Уздечкина, — пускай Макаров скажет Листопаду пару веских слов».

К Листопаду позвонил Макаров, секретарь горкома:

— Александр Игнатьевич, не можете ли заехать на минутку, очень нужно.

У Листопада были дела на заводе, но он их отложил и поехал в горком. С Макаровым у него были хорошие отношения. Макаров вмешивался в его дела редко и всегда тактично. Постепенно у Листопада о Макарове выработалось мнение, что это человек умный и очень осторожный — из тех, которые семь раз отмерят, прежде чем отрезать. «Полная противоположность Рябухину, — думал Листопад. — Рябухину придет в голову мысль, он ее изложит сразу. А Макаров помалкивает, говорит только самое необходимое, проверенное».

Росту Макаров был высокого, но сутул — от этого казался ниже. Лицо широкое, бледное, голос ровный; руки белые — руки человека, давно не занимавшегося физическим трудом…

Листопад не очень понимал этого человека, но старался с ним ладить.

Макаров был не один, против него сидел в кресле Рябухин. Листопад насторожился. Здороваясь с Макаровым, он сказал беззаботно:

— Гадал по дороге, для чего я вам экстренно понадобился.

— Поговорить надо, Александр Игнатьевич. Прошу садиться. — Макаров медленным жестом указал на кресло. — Поговорить о жизни, о работе, о душе и прочих таких вещах… Об Уздечкине надо поговорить! — коротко и резко вдруг закончил он, ударив по столу суставами пальцев.

Листопада задело за живое. Никогда с ним так не говорили в горкоме!

Все дело в том, как сложатся отношения. Иной человек всю жизнь говорит тебе в глаза резкости — и ты ничего, как будто так и надо; даже нравится. А тут отношения сложились иначе. Тут все было отменно корректно в течение трех с лишком лет. И вдруг такая перемена тона.

Мирить его с Уздечкиным будут, что ли?

Листопад сел и вольно положил руки на подлокотники кресла.

— Так! — сказал он. — Кто же перед кем извиняться должен: я перед Уздечкиным или Уздечкин передо мной? И как нам — христосоваться или нет? Шагу не могу ступить, чтобы меня не попрекнули Уздечкиным.

— Куда бы мы ни ступили, — сказал Макаров, — мы приходим к вопросу о человеке, о нашем советском человеке, строителе и защитнике нашего будущего.

— Слишком общо, — сказал Листопад. — Под это определение подходит каждый советский гражданин.

— В том числе и Уздечкин, — сказал Макаров.

— Сложность положения в том, — сказал Листопад, — что с Уздечкиным ровно ничего не происходит. Есть взаимное непонимание, основанное на несходстве характеров и вкусов. Не думаю, чтобы с этим что-нибудь удалось поделать.

— Есть разные формы так называемого «непонимания», — сказал Макаров. — Партии они все одинаково чужды. И как бы ни расходились характеры и вкусы, есть база, на которой всегда сходятся два коммуниста: эта база — их общая принадлежность к партии и партийный долг, обязательный для каждого из них. Партия не может приказать вам питать симпатию к Уздечкину. Но создать ему нормальную обстановку для работы — это ваш долг.

— Тем более, — сказал Рябухин, — что он человек очень достойный.

— Друзья! — сказал Листопад добродушно-беспомощно. — Допустим, я ему выкрашу кабинет под мрамор — он любит мрамор; это ж ему не улучшит самочувствия!

— Александр Игнатьевич, — сказал Рябухин, поморщившись, — разговор идет всерьез. У него было другое самочувствие, когда он вернулся из армии.

— Вы знаете, — сказал Макаров, — на что сейчас пойдут все силы народа; и если ваша новая эра начинается с недоразумений между дирекцией и профсоюзом, то плохое это начало. Вы ссылаетесь на разность вкусов и склонностей, — не знаю. Не знаю. Не могу входить в такие тонкости. Но объективно это выглядит так, что вы не переносите критики и иногда теряете принципиальность.

— Это тяжелое обвинение, — сказал Листопад.

— При объективном рассмотрении многие вещи принимают другую окраску, — сказал Макаров. — Я мог бы предъявить вам и другое обвинение, не менее тяжелое.

— Что ж не предъявляете?

— Потому что знаю ваш упорный характер. Если я скажу — не поверите, будете оспаривать. Очень скоро сами увидите свою ошибку.

— Какую это?

— Взахлеб живете, Александр Игнатьевич; оглянуться на себя нет времени. Улучите минутку — перевести дух; и увидите ошибку.

— Ошибки бывают у каждого из нас. Вы уж скажите, что вы имеете в виду.

— Имею в виду ваш метод управления заводом. Вы как будто и не заметили, что война кончилась.

— Вот как — не заметил?

— Или не придали этому должного значения. Сейчас уже невозможно руководить заводом так, как в военное время. Это, конечно, очень эффектно, когда без директора станка не настроят; но объективно — опять-таки объективно — это выльется в зажим, подмену и прочее такое…

Темно покраснев, Листопад перевел глаза на Рябухина:

— И ты таких мыслей?

Рябухин ответил тихо:

— Вот объявят новую пятилетку… Волной хлынет инициатива! Попробуй единолично управиться…

Листопад встал, двинув креслом:

— Так дайте людей посильнее! Таких, чтобы меня чему-нибудь научили.

— Уздечкин — работник самоотверженный и честный, — убежденно сказал Рябухин.

— Партийная организация, — сказал Макаров, — не может рассматривать характеры и вкусы, это материал хрупкий и недостоверный. Но партийная организация может и должна уберечь товарища. Вам придется жить в мире с человеком, который волей рабочих поставлен на один участок с вами и который ничем себя не запятнал.

— Хорошо, — сказал Листопад с недобрым выражением глаз, — я буду жить с ним в мире.

— Парторг! — сказал Макаров, проводив Листопада взглядом. — У тебя, парторг, для работы с Листопадом глаза чересчур голубые!

— Когда я добивался снятия прежнего директора, — сказал Рябухин шутливо, — никто не замечал, что у меня чересчур голубые глаза.

— Для Листопада, для Листопада ты мягок. На такого нужен парторг — кремень. Ты его любишь — вот и пристрастен.

— Он с талантом человек, — сказал Рябухин. — Вы хорошо помните Евангелие? — Макаров взглянул с удивлением; Рябухин засмеялся. — Я когда-то, парнишкой, знал наизусть: изучал в целях антирелигиозной пропаганды. С митрополитами спорил на диспутах — так, чтобы они своими цитатами не застигли врасплох… Да, так вот: там есть замечательная притча о талантах…

— Помню, — сказал Макаров.

— Там о человеке, который зарыл в землю свой талант, сказано: «Лукавый раб и ленивый!» Как сказано, а? Придумайте слова такой же силы.

— «Лукавый раб и ленивый…» — повторил Макаров с удовольствием. — Хорошо!

— Листопад не зарыл свой талант. Он не раб, не ленивый и не лукавый. Горит и не сгорает.

— Талантливые люди у нас на каждом шагу, — сказал Макаров. — И не ленятся, и не лукавят, и горят на работе не хуже твоего Листопада. Не в этом дело… А в том дело… — Макаров подумал, ему было трудно выразить свою мысль в точных словах. — Дело в том, что одни работают, жертвуя чем-то своим личным: долг выполняют… С радостью выполняют, с готовностью, с пониманием цели, — а все-таки каждую минуту чувствует человек: я выполняю свой долг. А такие, как Листопад, ничем не жертвуют, они за собой и долга-то не числят, они о долге и не думают, они со своей работой слиты органически, чуть ли не физически. Ты понимаешь, успех дела — его личный успех, провал дела — его личный провал, и не из соображений карьеры, а потому, что ему вне его работы и жизни нет. Ты понимаешь: для других пятилетний план завода, а для него — пятилетие его собственной жизни, его судьба, его кровный интерес; тут вся его цель, и страсть, и масштабы его, и азарт, и размах — что хочешь.