— Да, вы стреляли по Москве, а теперь вы делаете для нас эту черную работу.
— Война имеет свои гримасы, — не сразу ответил немец, который был почище других.
— Это очень злая гримаса, — сказал главный конструктор, — но это еще не худшая из гримас.
Он пошел дальше, опираясь на палку, закинув голову, медленно переставляя ноги в фетровых валенках; на валенки были надеты блестящие калоши. Немцы смотрели вслед ему и надменной молодой женщине, сопровождавшей его. Один из немцев спросил:
— Кто это?
— Конечно, владелец завода, — ответил тот немец, который был почище, — разве ты не видишь?
Оставшись дома одна, Маргарита Валерьяновна дала работнице хозяйственные инструкции, потом собственноручно вымыла и убрала в буфет стакан и подстаканник Владимира Ипполитовича, а потом позвонила доктору Ивану Антонычу и попросила его зайти к ней по дороге в поликлинику: что-то нездоровится, она боится расхвораться, а хворать ей никак нельзя.
Иван Антоныч был самый старый и самый известный врач на Кружилихе. До революции он был здесь единственным лекарем, если не считать знахарок и повитух; акционеры очень гордились тем, что они так прогрессивны — держат на заводе штатного врача. Теперь Иван Антоныч заведовал заводской поликлиникой, у него под началом был большой штат врачей, стационарных и так называемых «расхожих». Ему очень верили и старались именно его заполучить к больному, и он шел на зов, хотя это уже не входило в его обязанности.
Он говорил:
— Это было — в котором же году? В том году, когда мы построили малярийную станцию, вот когда!
— Петров? — спрашивал он. — Это кто же? Ах, это тот, с предрасположением к ангинам, вы так и скажите!
Он помнил людей по болезням, как другие помнят по фамилиям и лицам. Фамилии в отдельных случаях еще запоминал кое-как; но имени-отчества запомнить не мог и не считал нужным.
— Чего ради, — говорил он, — я буду упражнять мою стариковскую память на этом предмете?
И во избежание недоразумений всех мужчин называл «уважаемый пациент», а всех женщин — просто «мадам».
— Лежать, мадам, лежать и лежать! — сказал он, выписывая Маргарите Валерьяновне рецепт. — У вас чистейшей воды грипп, я ни за что не поручусь, если вы будете прыгать.
— Вы же знаете, доктор, — со скромной гордостью отвечала Маргарита Валерьяновна, — что я прыгаю не для собственного удовольствия. У меня столько нагрузок!
— Нагрузки в нормальных дозах, — сказал доктор, стараясь попасть в калошу и делая при этом такие движения ногой, какие делает полотер, — не вредны для здоровья, я в принципе не возражаю против нагрузок. Но при злоупотреблении, как все излишества… одним словом — лежать!
Он ушел, а Маргарита Валерьяновна надела перед зеркалом девичий капор с помпонами и пошла в собес: надо было поговорить насчет пенсии для одной старушки, матери фронтовика; а дозвониться в собес по телефону — Маргарита Валерьяновна знала по опыту — совершенно немыслимо…
Она вышла на улицу и увидела подъезжающий знакомый автомобиль, — это возвращался с завода Владимир Ипполитович.
Она сама не знала, как это получилось, что она вдруг побежала со всех ног и юркнула за угол дома, хотя ей нужно было совсем в другую сторону. Стоя за углом, переводя дыхание, она прислушалась: вот машина остановилась, вот щелкнула дверцей, вот запела, разворачиваясь, — и уехала. Но Маргарита Валерьяновна не сразу вышла из своего убежища: Владимир Ипполитович обыкновенно очень долго взбирается на крыльцо.
Ей было немножко неловко, что она так улизнула. Господи, как маленькая.
«Он бы задержал меня, — оправдывалась она перед собой, — и я бы могла не застать заместителя председателя. А без заместителя председателя никто не возьмется решать мое дело. И потом, — подумала она, набравшись храбрости, — ну, хорошо, я ради него встаю в пять часов утра, и к половине второго я всегда обязательно должна быть дома, — но не могу же я постоянно быть прикованной к нему, ведь каждый человек имеет право брать от жизни что-то для себя!»
И она бодро заспешила своей деловитой походочкой в собес. По дороге зашла в аптеку и заказала себе лекарство от гриппа.
— Старик на заводе, — сказал Листопад Рябухину, выслушав сообщение Анны Ивановны. — Надо уважить, повидаться. Давай надевай, что найдешь подходящее, — едем.
— Я в партком, — сказал Рябухин, — у меня своих дел скопилось до черта. Передавай старику поклон.
Листопад оставил его примерять пиджаки и брюки, а сам пошел на завод. Встречные люди сказали, что главный конструктор в литейном. Но в литейном оказался только начальник цеха, взъерошенный и красный, как после бани.
— Был, — отвечал он на вопрос Листопада, — был, весь вышел. А бог его знает, где он сейчас. Ой, орал!.. — У начальника цеха была на лице широкая, восхищенная улыбка, как будто ему было очень приятно, что главный конструктор орал на него. — Так орал, я думал — из него душа вон…
Листопад бегло взглянул, что делается в цехе: второй конвейер опять стоял, заливку производили на полу. Износилась лента, время делать капитальный ремонт.
— А это что? — спросил Листопад.
В сторонке, где было меньше хлама, две женщины, запорошенные пылью, с черными подглазницами, формовали что-то большое и замысловатое. Они делали это особенно тщательно, любовно ровняли землю, отходили, чтобы взглянуть на свою работу со стороны…
— Решетку делаем, — сказал начальник цеха. — Заказ горисполкома. Решетка для городского сада. Первый заказ на благоустройство, Александр Игнатьевич…
Главного конструктора Листопад догнал около старых мартенов. Главный конструктор выходил из цеха, окруженный инженерами. Тут были и сталевары, и главный энергетик, и начальник отдела механизации Чекалдин, мальчик с образованием техника, которого Листопад недавно выдвинул на руководящую работу. В стороне от них всех молчаливо держалась Нонна. На лице у нее было написано: «Ах, ну на что мы время тратим!..»
— Владимир Ипполитович, — сказал Листопад, здороваясь, — рад видеть вас на заводе.
— Я уже домой, домой, — сказал главный конструктор и маленькой сухой рукой отмахнулся от разговоров и дел. — Все видел, все сказал, до свиданья, товарищи, до свиданья… А вам, молодой человек, — сказал он Чекалдину, — советую подумать хорошенько над вашим планом. Фантазия у вас горячая, а обосновать не умеете. Опыта мало, опыта. — Чекалдин смотрел ему в глаза, краснея, серьезно и смущенно. — Но фантазируете вы недурно, — продолжал главный конструктор, — недурно! Я подумаю о том, что вы мне сказали, — великодушно пообещал он, и взгляд Чекалдина оживился, молодое широкое лицо озарилось простодушной доверчивой радостью. — Подумаю. Дней через десять позвоните Нонне Сергеевне…
— Я с вами, — сказал Листопад.
Он сел с главным конструктором на заднее сиденье, а рядом с шофером, спиной к Листопаду, села эта женщина, которую он терпеть не мог за ее чванный вид, — до того не мог терпеть, что даже не поздоровался с нею.
— Что, — спросил Листопад, — Чекалдин говорил вам о реконструкции литейных цехов? Я еще не смотрел его план; говорят, это сделано с темпераментом.
— Вряд ли этот план стоит первым вопросом в повестке дня, — отрезал главный конструктор. — Прежде чем реконструировать, надо очистить помещения. Всюду скрап, цеха обросли скрапом. — Он помолчал. — Конвейер отремонтировать не можем, а мечтаем о реконструкции. — Помолчал еще, пожевывая тонкими губами. — При мне заливали вторую печь, я велел проверить шихту — кремний и хром. В количествах недопустимых. Не удивительно, что бывает брак.
Ну, что еще? — весело подумал Листопад. Старик не до конца выговорился на заводе. Выговаривайся, что с тобой сделаешь. Срывай сердце.
— Очень мы еще далеки от совершенства.
Экие Америки открывает.
— Впрочем, — сказал главный конструктор, — ко мне это уже почти не имеет отношения.
Известное дело: сейчас скажет, что время на покой. Каждую встречу эти разговоры: в них — и ревность старости к молодости, и то смирение, которое паче гордости.
