«Наверно, я заболел», – подумал Ардальон, и вдруг жестокий кашель немилосердно скорчил его, повалил наземь. Он сидел, упершись руками в жесткую, колючую землю, и непослушное, ставшее вдруг необыкновенно тяжелым тело его вздрагивало, сотрясалось, исторгая из горла дикие, лающие звуки. Он плюнул со страхом и отвращением и увидел яркие красные пятнышки на земле, на желто-серых сухих прошлогодних листьях.

«Что же это такое? Кровь? – смутно мелькнуло в голове. – Откуда она?»

И тут страшная, глухая неожиданно наступила тишина. Наслаждаясь ею, Ардальон закрыл глаза. Ему показалось, что это продолжалось мгновенье, а на самом деле он с полчаса пролежал в забытьи. Открыв глаза, увидел он близко от себя склоненное над ним доброе и встревоженное лицо отца. Увидел удивительно отчетливо, как гравюру, – до каждой самой тонкой морщинки, до крошечного желтого лепесточка, запутавшегося во вьющихся седоватых волосках длинной, клином, бороды.

– Нет, нет, – сказал отец, догадываясь, что Ардальон хочет приподняться. – Нет, ради бога, оставь, Ардальоша… И без тебя отлично управимся, а ты, дружок, лежи тут в холодке, отдыхай себе…

– Я, видно, заболел, папаша, – виновато улыбнулся Ардальон. – Думал помочь вам, да видите…

– Лежи, лежи, – ласково сказал отец. – Вот ведь грех-то какой, право, грех…

Он подстелил под голову Ардальона свое полукафтанье, посидел немного возле сына и снова ушел, принялся за работу.

Ардальон лежал, глядел вверх на синее небо. Там были кудрявые верхушки дубов, крохотное облачко и одинокий коршун, который то неподвижно повисал над лесом, то, сильно взмахивая крыльями, уходил в вышину, то падал камнем вниз и вновь повисал. Ардальону надоело следить за коршуном, он поискал глазами облачко, но его уже не было, оно растаяло, не оставив следа.

И Ардальон уснул.

Сперва сквозь сон ему слышалось жужжанье пчел, шорох пилы, стук топора или дятла, и свист синичек, и трескотня сороки, и крик Ларивошки и его смех, и глухой, тревожный шум падающего дерева. Но потом, через какое-то время, все эти звуки слились в один неясный шум, ушли далеко, и начались сновидения.

Странные, непонятные образы окружили спящего. Тут и прекрасное что-то виделось, но больше было уродливого и безобразного и даже страшного: собаки с красными, смрадными пастями, тьма, и низкие каменные своды подземелья, и чья-то огромная рука в белой перчатке, длинно тянущаяся из мрака. И не было сомненья, что своды эти были сводами семинарского класса, а рука – рукою губернатора, сидевшего на экзамене рядом с преосвященным Иосифом – невзрачным, полоумным старичком, у которого то и дело отвисала нижняя челюсть и из приоткрытого беззубого рта высовывался кончик как бы дразнящего розового языка. И рука и язык были страшны, но всего страшней – собаки. И особенно одна из них – черная, косматая, свирепая, с прошлогодними репьями в клочьях свалявшейся шерсти… Огромная, как лошадь, она беззвучно разевала ужасную окровавленную пасть и вдруг превращалась в лесника Хрисанфа и тоненьким голоском пищала: «Из души две души вытрясу, сиволдаи непутевые!» И женский плач слышался как бы из-под земли. И тьма разливалась по синему небу, текла, как чернила…

Ардальон проснулся, когда солнце уже опустилось за лес. Ларивошка разговаривал с лошадью, заводя ее в оглобли. Отец возился возле телеги, укладывая на нее охапку свежей травы.

– Перину тебе мастерю, – улыбнулся, заметив, что Ардальон уже не спит. – Хорошо, что ты вздремнул, сон, брат, это наилучший лекарь. Полегчало маленько?

– Ну, однако, и помог же я вам! – слабым голосом сказал Ардальон.

– Ничего, ничего… – Отец кончил укладывать траву и устало распрямился. – Вот дай приедем домой, велим тетеньке малинового взварцу сотворить, да в постельку… Да разотру тебя хорошенько на ночь лампадным маслицем – и все, дружок, как рукой снимет…

Обратно ехали молча.

Притомившимся дровосекам было не до разговоров, а Ардальон чувствовал страшную слабость, неприятный озноб пробегал по спине. Хотелось поскорее лечь в мягкую, теплую постель, укрыться одеялом, шубой, – и спать, спать…

Почему-то сделалось больно глазам, и он закрыл их. Привалившись плечом к отцовскому плечу, он как бы поплыл в красноватой мгле, в которой яркие алые, белые и розовые вертелись, проплывали шары. И так ехал, не видя, что делалось вокруг, – каким пламенем сверкала река, какие длинные тени лошади и телеги бежали возле дороги, как опрокинулись в зеркальной воде ракиты, и мост, и рыбак на черном челноке…

И как наконец вдалеке на дороге, в облачке золотисто-красной пыли появились два всадника на горячих, отличных лошадях – какой-то мужчина и женщина в черной, прикрывавшей лошадиный круп амазонке, в маленькой, кокетливо пришпиленной к огненно-рыжим волосам шляпке.

– Эка жируют, черти! – негромко сказал Ларивошка. – А Наська-то, Наська… гля, бочкём приладилась! И как не слятить… Чудно́!

Ардальон открыл глаза. Огненной шутихой пронеслось мимо него что-то яркое, невероятное, как сказочное диво: оскаленная лошадиная морда с клочьями пены на губах, черное облако развевающейся амазонки, стройная, вся в стремительном порыве фигурка женщины, ее рыжие волосы, алый рот, блестящие, на мгновенье скользнувшие по Ардальону насмешливые глаза… Еще какая-то лошадь мелькнула, усы на багровом лице, серебряные жгуты венгерки… белый картуз…

Мгновение – и скрылись удивительные всадники. Лишь глупая, с разинутым ртом Ларивошкина рожа осталась да отец со шляпой в руке, еще не распрямившийся, в глубоком, подобострастном поклоне.

– Кто это? – спросил Ардальон.

Отец промолчал – не слыхал или сделал вид, что не слышит, а Ларивошка сказал:

– Шлихинский барчук с Наськой.

– Ах, господи, срам какой! – строго покачал головой отец. – Как же можно девице этак себя не соблюдать…

«Почему же срам? Почему – не соблюдать?» – удивился Ардальон. Ему очень хотелось расспросить отца, но он не решился при Ларивошке. Снова, закрыв глаза, припал головой к отцову плечу и снова погрузился в красноватый сумрак. Но в сумраке этом уже не шары были, а дивный образ той, что промелькнула сияющим виденьем, – ее блестящий взгляд, ее рыжие волосы и презрительная улыбка красивого красного рта…

Тетенька Юлия Николавна встревожилась, захлопотала, напоила Ардальона малиновым взваром, уложила в постель и велела потеть.

И Ардальон целую неделю пролежал в лихорадке. Еда ему опротивела, и он почти ничего не ел. Ночами его одолевал сухой мучительный кашель. По десять раз на день прибегала тетенька, чтобы сказать: «А я что, а я что говорила? Это все твои полуночные сидения перед открытым окошком… Да, да, и не спорь, голубчик, пожалуйста, это все полуночные сидения!»

Но Ардальон и не думал спорить. Он кашлял, задыхаясь, кашлял до слез, до тошноты и никак не мог отхаркаться, а когда ему это удавалось, с тревогой приглядывался к плевку: нет ли крови? Нет, крови, слава, богу, не было.

На седьмой день лихорадка прекратилась. Ардальон поднялся с постели. Ему захотелось есть, и он попросил тетеньку приготовить вареничков с творогом, кушанье, любимое им с детства. Тетенька, полагавшая, что вся сила – в пище, обрадовалась страшно, побежала на кухню месить тесто. Да и все в доме были рады выздоровлению Ардальона. И даже Феденька с Никошей весело прыгали, приговаривая:

Однако ж случилось так, что дню радости предназначено было стать днем величайшей скорби.

В жаркий безветренный полдень, когда над тишанскими избами висело мутное от зноя небо, когда дрожащие струйки как бы расплавленного воздуха призрачно трепетали над чахлыми, пыльными кустами белых и розовых мальв, когда тетенькины варенички были изготовлены и скушаны с отменным аппетитом, в село прискакал охлюпкой растерзанный, ополоумевший от страха Ларивошка с ужасной вестью о том, что батюшку придавило деревом.