Печальному обряду соответствовали печальные краски осенней природы, размазанные, полинявшие от дождей, притушенные. Почти догола раздетые недавними заморозками деревья, пожухлая, полегшая трава, железные и деревянные кресты, ржавые могильные решетки. И небо – грязное, серое, как намокшая ряднина мешков, какими укрылись кладбищенские нищие, притворно вздыхающие, будто бы от горя по умершему. Впрочем, и кровная родня покойника не отставала в притворстве. И эти фальшивые вздохи были под стать убогой вылинявшей природе и даже как бы еще больше обесцвечивали серость неба, травы, оголенных деревьев.

Дождь четвертые сутки сеял сквозь частое сито; на первый взгляд его как будто и не было – такой мелкий. Но капало, капало с нагих ветвей, с уцелевших листьев, капли шлепались на голую склизкую землю, и от этого в тишине кладбища стоял сонный, скучный шепот: шептал дождь, и люди перешептывались. В обиталище смерти остерегались говорить громко, а может, и совестно казалось шуметь – до того ничтожно было все, о чем велись разговоры: побирушки переругивались из-за места, каждый норовил стать поближе к старику, какой распоряжался похоронами, чтобы не прозевать раздачу на упокой души; старик же, рассеянно крестясь, сердито выговаривал зятю, красивому черноусому молодцу, почему так много заплатил за крест и надмогильный камень, видимо подозревая его в утайке денег. Тот в свою очередь шепотом оправдывался и даже дерзил старику, пользуясь тем, что не станет же скопидом, сквалыжник скандалить над зияющей черной могилой, над гробом хоть и постылого, но сына же все-таки…

Неподалеку проходила компания возвращавшихся с других похорон. Двое молодых людей, чиновники, судя по картузам и шинелям, свернули с аллеи и подошли к свежей могиле.

– Кого хоронят? – спросили у стоявшего несколько поодаль угрюмого семинариста.

– Кольцова, – коротко ответил он, не оборачиваясь.

– Это какой же Кольцов? – не отставал чиновник. – Не подрядчик ли?

– Нет, – сказал семинарист. – Кольцов, сочинитель.

– А-а!

Они переглянулись и, весело о чем-то разговаривая, пошли догонять свою компанию.

«Ох, судьба! – печально подумал семинарист. – Полная страданий жизнь, талант неповторимый – и вот все кончено, все оборвалось… Лишь яма холодная черная зияет. И этим двум господам одно важно: не подрядчик ли? А коль нет – так и задерживаться, мол, тут нечего!»

Между тем над могилой все, что полагалось, было пропето и прочитано; последнее прощанье началось. Подходили к гробу, крестились, осторожно целовали бумажный венчик на желтом костяном лбу покойника. Тут лишь только доселе тихо плакавшая мать вскрикнула, упала на гроб, приникла к изголовью. Слабый отзвук материнского вопля метнулся вдаль, но как бы застрял среди деревьев, замер недалеко. Красавец зять и одна из дочерей подняли старушку, держали, ослабевшую, под руки, а четверо дюжих молодцов, приказчики верно, молча, деловито, на связанных полотенцах опустили гроб в яму. Старик первым кинул в отверстую черноту горсть влажной земли и вытер руку о край полотенца. За стариком потянулись и другие, и семинарист кинул. Тогда только старик его заметил, силился припомнить – кто это такой, не из Алешкиных ли дружков-приятелей разлюбезных, табашников-писак, прощелыг… И не припомнил. Но, как семинарист был одет чисто, держался прямо, а лицо выражало приличную скорбь и даже суровость, безразличие к нему, к старику, то почему-то нашел нужным с вежливым поклоном пригласить молодого человека пожаловать откушать, помянуть покойника. Семинарист также поклонился, сказал негромко: «Благодарствуйте», но с кольцовским семейством не пошел, а еще немного постоял возле свежей могилы; с горькой усмешкой глядел, как дрались побирушки, деля между собой медяки и ничтожную серебряную мелочь, скупо выданную стариком в холщовом мешочке чохом, на всю кладбищенскую братию. Болезненно скривясь, слушал, как дурными голосами орали галки, встревоженные бранью побирушек. Опустив стриженую голову, стоял затем недвижно, думал о сокровенном, известном ему одному… И лишь когда два оборванных, замаранных грязью мужика, копачи верней всего, подошли к нему и принялись жалобно, но вместе с тем и нахально вымогать на полштофа за упокой души раба божьего, – лишь тогда, ничего не ответив попрошайкам, решительно повернул семинарист и крупными шагами пошел прочь от могилы.

– Ишь ты, – сказал первый презрительно, – тоже барин, называется…

– При цапочке, ан без часов! – засмеялся другой и крикнул вслед семинаристу: – Картуз надень, эй, голова!

Но семинарист не слышал ни насмешек, ни крика, шагал и шагал с непокрытой головой и так без шапки вышел на улицу и тогда только покрыл голову.

Идти ему предстояло с версту, может, чуть больше: он жил на Ильинской улице в сыром, неуютном доме родителя своего Саввы Евтеича Никитина, где вечные пребывали скопидомство, напряженность, застойный дух прогорклого конопляного масла и скука, скука великопостная, благочестивая на первый взгляд – с образами в тусклых серебряных кивотах, с розовыми лампадками, с крещенской святой водицей в старинном граненом полуштофе; с толстой, наконец, пахучей древней книгой в кожаном, закапанном свечным воском переплете, печатанной от сотворения мира в лето семь тысяч сто шестьдесят осьмое, как указано на заглавном листе, – это еще, стало быть, при царе Алексее, при Никоне-патриархе, первое, исправленное учеными греками евангелие… Вздев на толстый нос круглые железные очки, которые на одной дужке держались, а вместо другой подвязывалась бечевка, старик любил в иной вечер читать вслух божественное – размеренно, достойно, как в церкви, играя баском, то снижая голос до рокота, замирая, то вдруг постепенно повышая, забирая вверх, делая ударение на каком-нибудь показавшемся ему особенно значительном слове. Он, Савва-то Евтеич, вообще имел пристрастие к церковности, к духовенству, гордился, что произошел из дьяконской семьи; женину мещанскую чижовскую родню презирал, не ставил ни во что. И хотя сам от духовенства давно отстал, писался мещанином и поторговывал, но сына Ивана твердо определил просветить науками богословскими в духовной семинарии. Однако будущее его мыслилось не во священстве, а на поприще медицинском почему-то. Звание уездного лекаря Савва Евтеич почитал за наивысшее и наиблагороднейшее.

Как человек изрядно грамотный, он любил книги, относился к ним с почтением; стараясь особенно не тратиться, приобретал их большею частью по случаю, за бесценок. Так в доме Никитиных накопилась небольшая библиотечка, составленная из произведений самых разнообразных: тут были и «Мальчик у ручья» Коцебу, и «Луиза, или Подземелье Лионского замка», «Удольфские тайны» мадам Радклиф; «Тилемахида» Василия Тредиаковского соседствовала с мистическими сочинениями пастора Юнга, Хераскова стихи – с «Пригожей поварихой» Чулкова, а также сочинения исторические – Татищева, Болховитинова и даже растрепанный том Геродота. К Пушкину же относился Савва Никитин как к сочинителю пустому, несерьезному, говорил, что больно уж прост, что «эдак и всякий сочинит про божью птичку, эка невидаль – птичка, поразмыслить, сударь, не над чем… Нет. ты попробуй вон как господин Хераско́в (он почему-то на последнем слоге делал ударение):

Голова, сударь, кру́гом пойдет, пока до сути докопаешься, – что это за иксиона, да пошто – середа?»