– Ну Савельич! – восхищенно ахали мужики. – Ну, молодчага!

– Ирой! Право слово – ирой!

А он стоял, улыбался смущенно, весь заляпанный навозом; ухватив с телеги пучок соломы, пытался обтереть жирную грязь, плотно налипшую на сапоги.

Горячая кровь стучала в висках, он был как пьяный, не слышал похвал. И лишь голос отца отрезвил его:

– Ну, дурашка же… – непривычно ласково бурчал Савва. – Куды, безумной, кинулся? А стоптал бы конь, тогда что? То ж вам в диковинку, а я на своем веку, бывалчи, знаешь, сколь этаких змеев обкатал! Не хуже, брат, калмыков!

В калитке стоял молодой, странно одетый человек. Клетчатые франтовские панталоны, черная накидка с широким воротом, «ветряком», тирольская шляпенка. Одежда не дворянская и не купеческая. Он, скорей всего, походил на театрального актера.

– По вашу душу, почтеннейший господин Никитин, – сказал тиролец, и сразу сделалось ясно: из торгового сословия.

Иван Савич недоумевал, зачем он понадобился этому франту.

– Вы меня знаете? – спросил удивленно.

– Я всех знаю-с, – – самодовольно хихикнул тиролец. – И со своей стороны дозвольте аттестоваться: гласный городской думы Рубцов. А к вам я, почтеннейший, от господина советника Второва… Но, может быть, зайдемте в дом, что ж мы этак, на дворе-то…

– Ах, извините! Конечно… – смутился Иван Савич. – Покорнейше прошу.

«Второв… Второв…» Фамилия эта как будто встречалась Никитину, но где, при каких обстоятельствах?

Гласный Рубцов сидел, с любопытством разглядывал неказистую мебель, дешевые обои. Говорил ласково-покровительственно, не спеша, с солидной расстановкой:

– Не могу, любезнейший, доложить, с какою именно целью приглашает вас господин советник, но, надо быть, дело важное. Следственно, – гласный Рубцов приятно улыбнулся, – следственно, идемте. Одевайтесь, я подожду вас.

«Второв… Второв… А-а!» Иван Савич вспомнил: фамилия не раз встречалась в «Ведомостях».

Так, стало быть… Ну, разумеется! Что же еще?

Грудь перехватило холодом, а щеки пылали.

И вдруг пустяковые мыслишки закопошились: весь день ворочал навоз, провонял, надо бы помыться хорошенько, да когда? Сюртук тоже вот давне не надеван, слежался в сундуке, разгладить бы, да Анюта ушла. Гвоздичкой в крайности окропиться б, да где ее взять? Галстук сроду не умел пристегивать – все криво…

Краем уха слышал: отец на профессорской половине разглагольствует, хвастает, как диких коней усмирял, было время… Профессор бубнит невнятно, звенит стакан. Ах, худо! В своем доме – зараза, собутыльник… Нет, батенька! Ну их, пятнадцать целковых эти ваши квартирные!

Твердо решил: профессора изгнать.

В крохотное зеркальце взглянул – так и есть: галстук скособочился. Но поправлять уже некогда было. Когда вышел к гласному, тот бегло оглядел его, сказал: «Пардон!» – и ловко поправил галстук.

Ноябрьский день короток.

К вечеру небеса заволокло и вовсе ночь стала. На Кирочной была тьма кромешная, лишь возле немецкой церкви горел фонарь.

Гласный Рубцов всю дорогу говорил, не умолкая: бранил городское благоустройство, скаредность думских заправил; грозился кого-то изобличить. Последнее задумано произвести в стихах.

– В сатирическом роде-с.

Никитин слушал рассеянно. Из головы не шли горькие мысли об отце и квартиранте. «Эх, батенька…»

– …ан бадинан[5]… Наподобие мадам де Курдюкоф.

Гласный оказывался фанфарон из новой породы «образованных» купчиков.

Но Второв? Второв?

Он был мал, тщедушен, неприятен.

Тонкие бескровные губы, уголками вниз. Рыжеватая борода и бритый подбородок. Глубоко посаженные глаза, сверкающие сердито. Чиновник. Сухарь.

Усадив на диван, сел рядом. Спросил: точно ли он тот самый, что прислал в редакцию письмо и при нем стихотворение «Русь».

И голос господина советника показался неприятен – высок, резок и словно чем-то раздражен.

Иван Савич оробел.

Жизнь трепала, жизнь мучила, ранней сединой прострочила виски. Чего-чего не испытал: унижение, нужду, непристойность родителя, скопидомство, черную работу, отчаянье. Житейская мерзость как бы толстой корой наросла, а под нею пребывало дитя. Школяр.

Робкий школяр сидел рядом с господином советником. Проклинал себя за то, что поддался уговорам друга, написал письмо. Ах, боже мой! Грязный, в мятом сюртуке… грубые, в ссадинах руки, чернота под ногтями – после дня работы на дворе, после схватки с жеребцом, когда падал наземь (нюхнул тайком – не принес ли вместе с одеждой ужасный запах навоза, конского пота), в грязь, под копыта бешеного коня, – и вдруг, как дикарь, вломился нагло в эту чистоту, в этот чужой для него мир, где высокие мысли, науки, искусства, книги…

Книги!

В шкафах, на столе, на диване. В минуту отдыха кинутые возле стола – на пол.

Сам стол, наконец, святая святых человека пишущего – просторный, тяжелый, с загородочками по краям, чтобы не падали бумаги, коих было множество – листы, свитки, тетради.

Свечи под зелеными колпачками.

Покой. Величественная, лишенная суеты жизнь духа.

А он…

– Ради бога, простите, – сказал Иван Савич, замирая, слыша свой голос вдалеке где-то и не узнавая его. – Ради бога! Я прекрасно понимаю, это была дерзость с моей стороны… Я не хотел утруждать вас… Поверьте, я не посмел бы… Вы так обременены занятиями…

Он вскочил, поклонился растерянно, чуть ли не застонал, так все ему представилось нелепо, гадко.

– Иван… Савич? Так ведь? – сказал Второв. – Позвольте я вам все напрямик выложу. Стихи ваши прекрасны. Я случайно познакомился с ними у Валентина Андреича, и он в восторге. В ближайшем нумере вы их увидите. Ве-ли-ко-леп-ней-шее начало! От всего сердца приношу поздравления.

Большую, жесткую ладонь Никитина пожала крохотная ручка советника, оказавшаяся, впрочем, довольно крепкой.

– Боже мой! – только и сказал Иван Савич.

– Ну-с, позвольте откланяться, – поднялся гласный Рубцов. – До свиданьица, господа!

Господин советник не удерживал.

– Благодарствуйте, – сказал. – Премного благодарен.

– Ничего не стоит-с, – поклонился гласный. – Завсегда рады услужить почтенному лицу-с.

Он уходил огорченный: его творения подобных похвал не удостоивались.

Сухарь. Чиновник. Сердитое лицо, словно чем-то раздражен, разгневан, но вспышка гнева подавлена, заморожена ледяным холодом высокомерия. Презрительно, скобочкой, опущены тонкие губы.

– Предвижу, – оказал ворчливо, – литературные наши умники примутся отожествлять вас с Кольцовым. – Презрительные интонации послышались явственно. – А я видел вашу рукопись и готов божиться, уверен, что вы получили образование. Что, угадал?

Пронзительно глянул из-под круто нависшего лысого лба. Никитин и вовсе смутился: какое уж образование! Церковные премудрости темные, ложные науки…

– Да что, – вздохнул, – всего-то три курса в семинарии.

– Вот видите – три курса! – Второв заметно оживился, повеселел. – Это, друг мой, знания, и немалые, это и математика, и философия, и история, и языки – греческий, латынь…

– Еще французский, – застенчиво улыбнулся Никитин. – Но этот я уже сам кое-как одолел, с лексиконом. Вот только произношение…

– Ого-го! – прямо-таки торжествующе воскликнул Второв. – Какой же Кольцов, помилуйте! Там – статья особая. Еще и неизвестно, окончи университет – стал ли бы он Кольцовым… Степная дорога, деревня, простой народ – вот его университеты!

– Я на Кольцова как на учителя смотрю, – скромно сказал Иван Савич.

– Ну да, понимаю, как же иначе, – согласился Второв. – На одной земле выросли, еще бы… Три курса, – задумчиво повторил он. – Три курса… Но, дорогой Иван Савич, простите меня, не понимаю… почему же…