– По какой причине?

– Нам приказано доставить вас в покои короля.

Они были на полпути к королевским апартаментам, когда тишину ночи разорвал звон колоколов, в которые били, кажется, во всем Париже.

Это был канун дня святого Варфоломея, и начиналось избиение гугенотов.

Утренняя заря дня святого Варфоломея осветила залитые кровью улицы, хотя бойня только начиналась.

Люди бегали по улицам, с их мечей капала кровь. Вопли преследователей и их дьявольский смех смешивались с мольбами о пощаде, а на крышах, на ступенях домов, в дверных проемах лежали тела мертвых или умирающих.

Повсюду в воздухе пахло кровью – такой резни Франция еще не знала.

Звонили колокола, люди кричали, падали на колени с мольбами о пощаде, но пощады не было. Не было ничего, кроме желания католиков покончить со всеми гугенотами в Париже.

«Это конец?» – задал себе вопрос Генрих. Взглянув на Конде, он понял, что тот думает о том же. Теперь стало ясно, зачем их вызвали в Париж. Свадьба была лишь ширмой, на самом деле решили заманить в Париж как можно больше гугенотов и перебить их здесь.

А они еще хотели потребовать наказания для покушавшихся на жизнь адмирала!

– Вчера мы были женихами, – произнес Генрих, – чтобы сегодня стать покойниками.

Конде ничего не ответил. Он молился, стоя на коленях.

В помещение, где были заперты Генрих и Конде, вошли король и Екатерина. Глаза Карла налились кровью, его одежда была в беспорядке.

– Вот они! – крикнул он. – Вот эти гугенотские свиньи!

Генрих решил, что настал его смертный час. Когда он со своими спутниками вышел из спальни, командир стражников сказал:

– Проводите короля Наварры и принца Конде в предназначенные для них помещения, а этих каналий отведите во двор, и пусть они получат то, что заслужили.

Генрих начал было протестовать, но ему сказали:

– Вы и месье Конде – пленники короля. И вам следует позаботиться о том, чтобы вас не постигла участь остальных гугенотов.

Зловещие слова. Когда же и с ними произойдет то же, что и со всеми гугенотами Парижа? Казалось, ждать осталось недолго.

– Вот они. Оба здесь! – крикнул Карл.

Он был похож на сумасшедшего, на губах у него пузырилась пена, на щеках играли желваки, а глаза были одновременно прекрасными и сверкали от ярости.

– Вы знаете, что там происходит? – воскликнул он.

– Боюсь, что резня, – ответил Генрих.

– Ты прав, брат. Ваши сторонники получают то, что заслужили все еретики.

– Ваше величество, задумайтесь, что все это значит.

– Задуматься? А разве я не думал обо всем этом последние дни… когда планировал это? Они умирают на улицах… умирают сотнями. Таков удел всех еретиков.

– Ваше величество, а Колиньи, которого вы так уважали…

– Колиньи! – воскликнул Карл. – Колиньи мертв. Я видел его голову. Ее принесли нам вместе с поздравлениями от месье де Гиза. А телом адмирала забавляются на улицах. Величайший вождь гугенотов! – Карл слегка всхлипнул, и его лицо сделалось почти детским. – Колиньи мертв, я вам говорю.

– Так они убили адмирала?

– Еретики! Гугеноты! – закричал Карл. – Они мертвы, все мертвы. Телиньи мертв. Ларошфуко мертв. Я не хотел, чтобы Фуко умирал. Я любил Фуко. Он был моим другом.

Королева-мать положила ладонь на руку Карла:

– Ваше величество забыли, зачем мы здесь.

– Нет, я не забыл. – Вся жалость с его лица пропала, и оно снова приняло сумасшедшее выражение. – Я пришел сказать: в моем королевстве не будет гугенотов. Ни одного. – Он схватил Генриха за руку и пристально посмотрел ему в глаза. – Брат, ты – гугенот, а гугеноты меня оскорбляют. Подойди к окну. Давай, иди сюда. Взгляни-ка, брат, и скажи, что ты видишь? Мертвые мужчины и женщины. И все они поражены праведным мечом католиков. Они умирают сотнями. Кузен Конде, подойди сюда. Взгляни. Я тебе говорю. Ты хочешь к ним присоединиться?

Генрих спросил:

– Так вы пришли нас убить?

В разговор вступила королева-мать:

– Король вовсе не намерен убивать своих родственников. Его величество просто хочет сказать, что он думает.

– А думаю я вот что! – крикнул Карл и вытащил шпагу. При виде блестящей стали глаза его засверкали. Он демонически засмеялся и приставил острие шпаги к горлу Генриха. – Месса, смерть или Бастилия. Делай выбор, кузен. Что?

Генрих инстинктивно отпрянул от шпаги. Сердце его колотилось. Он подумал: «О, Бог гугенотов и католиков, как я люблю жизнь! Разве я должен ее терять только потому, что не хочу слушать мессу?»

– Ваше величество, – проговорил он, – по-моему, вам следует немного подумать. Я ваш кузен, а после женитьбы стал вашим братом. Разве вам хочется, чтобы на вашей совести была моя кровь? Разве вам хочется, чтобы моя душа до самой смерти вас преследовала?

Карл убрал шпагу, стало видно, что он испугался. Карл боялся всего сверхъестественного, и слова Генриха о преследующей его душе возымели нужный эффект.

Он повернулся к Конде. Юный принц, потрясенный известием о гибели вождей гугенотов, твердо решил стоять на своем.

– Я предпочитаю умереть, но не предам мою веру! – воскликнул он.

Карл крикнул от ярости, опять поднял шпагу, но его остановил насмешливый взгляд Генриха Наваррского.

– Даю вам три дня, – заявил король. – Три дня на размышление, а потом мы с вами поговорим. Месса, смерть или Бастилия.

Генрих вздохнул с облегчением. Им дали отсрочку. Три дня жизни. О, гораздо больше. Стоит ли умирать за веру? У него ее и нет. Он верит исключительно только в себя и свое будущее.

Конде ходил взад-вперед по комнате.

– Что такое смерть, кузен? – размышлял он. – Если нам суждено умереть, мы должны встретить смерть достойно.

– Мы слишком молоды, чтобы умирать, – задумчиво ответил Генрих.

– Более достойной смерти нельзя и желать.

– По-моему, смерть никогда не бывает достойной.

– А смерть адмирала?

– Достойная? Застали врасплох в чьей-то спальне. Отрубили голову, а тело выбросили из окна. Как ты думаешь, кузен, что они делают с его телом? Вряд ли отдают ему почести. И ты это называешь достойной смертью?

– Колиньи погиб за веру. Он мог уехать из Парижа. Его предупреждали об опасности, но адмирал предпочел остаться.

– Он не мог предвидеть такого конца, кузен. А если бы мог его предугадать, возможно, предпочел бы уехать.

– Ты удивляешь меня.

– А ты меня – вовсе нет.

– Значит, ты пойдешь у них на поводу? Предашь истинную веру и станешь католиком?

– Если приходится выбирать между мессой и смертью, то я предпочитаю мессу. И ты тоже.

– Колиньи…

– Был стариком. А мы молоды. Когда я доживу до его лет, то, возможно, не стану так цепляться за жизнь. А сейчас я не хочу умирать. Я люблю этот мир и все, что он может мне предложить. Почему я должен бросить все это во имя догмы, которая, между нами, кузен, по-моему, не содержит ничего такого, из-за чего именно ей надо поклоняться. Я не религиозный фанатик, кузен. Я просто человек.

– Я не знал, что ты такой… слабак.

– Я знаю себя. И всегда лучше самому знать себя, чем если тебя будут знать другие. Послушай: в ближайшее время я стану католиком. И ты тоже, кузен. И ты тоже.

– Никогда! – воскликнул Конде.

Генрих поднял брови и саркастически усмехнулся.

Ужасные события тех августовских дней уходили в прошлое, перестали быть единственной темой разговоров во Франции и во всем мире, но они никогда не будут забыты. Королеву-мать, которую все обвиняли за это кровопролитие, – и во всех несчастьях, выпавших на долю страны, – ненавидели еще сильнее и открыто называли царицей Иезавелью.[3] Король то впадал в меланхолию, то с ним случались приступы маниакальной ярости. Иногда он начинал причитать и говорить, что призраки Колиньи и его дорогого Ларошфуко преследуют его по ночам в спальне, их тела залиты кровью, и другие жертвы тоже находятся с ними рядом. Они обвиняют его, короля, и теперь он уже никогда больше не будет счастлив. Няня, добрая жена и возлюбленная Мари Туше старались его утешить, но это удавалось им лишь на короткое время, а потом вопли и стенания возобновлялись.