Во дворе стояла мрачная тишина, и все попытки устроить какое-то веселье заканчивались неудачами. Было слишком много гнетущих воспоминаний.
Единственным человеком, который выглядел беззаботным, был Генрих Наваррский. По сути, он был пленником, потому что ему не разрешалось покидать двор. У гугенотов, которые теперь более чем когда-либо нуждались в вожде, он вызывал разочарование. Они решили, что он никогда не сможет повести их за собой, и спрашивали себя, что бы подумала его мать и как бы она страдала, если бы увидела его теперь.
Ряды гугенотов заметно поредели, потому что резня была не только в Париже, католики взялись за оружие по всей Франции. В провинциальных городах избиение продолжалось. В Дижоне, Блуа и Туре крови пролилось не меньше, чем в Париже. Правда, южнее, в провинциях Дофине, Бургундия, Овернь и других, такого накала страстей не было, но, когда туда приехал священник и сказал людям, будто явившийся святой Михаил объявил, что небеса жаждут крови гугенотов, там тоже началась бойня.
Весь католический мир ликовал, а протестантский был повергнут в ужас. Но наконец все закончилось, и многие из тех, кто планировал эту резню, начали сожалеть о содеянном.
Генрих Наваррский без особого сопротивления стал католиком. Оставаясь наедине с собой, он только пожимал плечами. Жизнь стоит мессы, говорил он себе. Говорили, что он легкомыслен и его нечего бояться! Его называли королем, у которого нос больше его королевства, и когда люди вроде Генриха де Гиза играли с ним в теннис, то не выказывали ему никакого уважения. Генрих принимал все эти насмешки с улыбкой. Вызвать у него негодование было невозможно, раззадорить его могли лишь женщины. В ухаживаниях за ними он был неустанен и постоянно менял любовниц. «Ну и вождь! – говорили католики. – Хорошо, что Жанна и Колиньи умерли, а он занял их место». «Какая трагедия!» – печалились гугеноты.
Конде тоже недолго сопротивлялся, вскоре, как и Генрих, он решил, что жизнь дороже. А по прошествии нескольких месяцев, чтобы умилостивить своих тюремщиков, даже стал ревностным католиком, причем таким набожным, что, на потеху двору, забыл обо всем остальном, в том числе и о своей молодой жене.
Шутки ради Анжу решил соблазнить бедную Марию Клевскую и быстро достиг успеха к пущему удовольствию двора.
«Вот видите, – гласил приговор, – эти гугеноты, которые порицали нас за наше веселье, сами тоже люди. Конде превратился в правоверного католика, когда это стало ему выгодно; его жена, не такая религиозная, ищет удовольствий в другом месте; что касается Наваррского – то о нем вообще нечего говорить. Это простой гасконец, который думает только о том, как бы провести ночь с симпатичной женщиной – и лучше всего не с той, с которой уже был накануне».
«Вот что они об мне думают!» – размышлял Генрих. Но это его только радовало. Всегда лучше, если у твоих врагов о тебе неверное представление.
Что касается любовных утех, то людская молва была права. «Я молод и таким уж уродился», – говорил он себе. Он действительно нашел, что лучше перекраситься в католика, чем умереть. И никто не мог понять, что сделал это Генрих не потому, что жизнь для него оказалась дороже принципов, а потому, что у него не было принципов, которые стоили бы жизни. Для него то, как люди молятся, не имело никакого существенного значения; и у католиков, и у гугенотов Бог один, и одна-другая месса ничего не меняет. Генрих считал, что люди могут молиться так, как им угодно, а религиозная нетерпимость – большая глупость. Поэтому, когда к его горлу приставили клинок и потребовали сделать выбор между мессой и смертью, он выбрал жизнь, ибо месса ничего особенного для него не значила, он принял ее без опасения, что его душа понесет за это наказание.
Люди не понимали Генриха Наваррского. Он никогда не изображал из себя героя, потому что не был таковым. А его постоянные интрижки не вызывали у него стыда, потому что он не находил в этом ничего дурного.
Одно не вызывало сомнения. Ему только на руку, что его считают легкомысленным повесой. Положение его было опасным. Потому что в случае смерти Карла, у которого не было детей – а король становился слабее день ото дня, – и если умрут его братья, не оставив после себя сыновей, именно он, Генрих Наваррский, должен взойти на французский трон. Правда, до этого еще очень далеко, но смерть никогда не заставляет себя долго ждать, а наследные принцы не отличаются крепким здоровьем.
За месяцы, прошедшие после Варфоломеевской ночи, Генрих понял, что положение его очень сложное. По сути, он пленник, и все его попытки уехать в Беарн пресекаются. Королева-мать глаз с него не спускает. Поэтому ему надо быть осмотрительным, если он не хочет, чтобы в его кубке оказался итальянский яд.
И Генрих продолжал вести легкомысленную жизнь, создавая впечатление, будто, кроме юбок, у него ничего другого на уме нет. А женщин вокруг было много, и он никогда ни в кого не влюблялся надолго. Его отличали легкий нрав, истинно галльская веселость, остроумие, покладистость, несмотря на отсутствие учтивости и небрежность в одежде, нелюбовь к мытью и духам. Но Генриха все равно любили, капризным придворным дамам он даже нравился своей грубоватостью.
Любили все, кроме одной. Марго ясно дала понять, что не в восторге от него. Это его вполне устраивало. Пусть у нее будут любовники – она завела бы их и без его позволения. И он, и она могут сами о себе позаботиться.
Их брак был им не в тягость. Оба понимали это, ценили терпимость друг друга и стали добрыми друзьями. Марго в знак этого помогла Генриху подружиться с Алансоном. Она хотела, чтобы они сблизились, и это произошло.
Теперь они часто собирались втроем, чтобы поговорить. Алансон по секрету сказал Генриху, что интересовался гугенотской верой. Он был в обиде, что от него скрыли готовящуюся резню, и ревновал к своему брату Анжу. Генрих находил дружбу с Франциском небесполезной для себя.
Шли месяцы, и если всем стало казаться, что Генрих совсем забыл о своих обязанностях по отношению к Наваррскому королевству, то именно такое впечатление он и хотел создать.
Екатерина, более проницательная, чем другие, разделяла общее мнение о своем новом зяте, но ее беспокоила крепнущая дружба между ним и ее младшим сыном, Алансоном. Тут могла таиться какая-то опасность, потому что, хотя у Наваррского вроде и не было никаких амбиций, она считала его склонным к интригам. Что касается Алансона, то тот родился бузотером, а с тех пор, как стал ненавидеть своего старшего брата, Анжу, которому предстояло стать королем Франции, Екатерина решила, что он что-то замышляет. Кроме того, отношения между Марго и Анжу тоже стали портиться, а уж она-то – прирожденная интриганка. Нет, в том, что эти трое собираются вместе и, возможно, строят какие-то планы, не было ничего хорошего.
Обеспокоенная Екатерина решила разрушить дружбу Алансона с Генрихом Наваррским.
Слабостью Генриха было его увлечение женщинами, и она поняла, как ей повлиять на ситуацию.
Вряд ли другая женщина, чьи молодые годы позади, и даже молодая, отличающаяся хорошей внешностью, будет окружать себя красавицами. Но именно так поступала Екатерина. Ее фрейлины были все как на подбор. Более того, в ее свиту принимались только те, кто отличался искусством соблазна, потому что их основной обязанностью было выполнять приказания королевы-матери, то есть выбирать себе тех любовников, на которых она им укажет.
Хотя то, за что фрейлины Екатерины попадали в ее свиту, ни для кого не было тайной, их жертвы позволяли кружить себе головы, и, если это продолжалось долго, их сопротивление ослабевало.
Теперь Екатерина стала искать в своем «летучем эскадроне» – его прозвали так, потому что все ее фрейлины были прекрасными наездницами, – женщину, способную справиться с ее заданием.
Выбор пал на Шарлотту де Сов – молодую, красивую, а также остроумную и рассудительную. Любвеобильность Шарлотты не знала границ, а ее муж, барон, явно не мог удовлетворить ненасытность жены. Статс-секретарь, хороший политик, он интересовался больше своими делами, чем спальней. Шарлотту выдали за него замуж в семнадцать лет, а теперь ей было около двадцати трех, она уже стала настоящей светской львицей. У нее были любовники для собственного удовольствия, а теперь ей предстояло завести еще двоих по долгу службы.
