208

Едва ли подлежитъ сомнѣнію, что первоначально дѣйствію огня подвергался какой-нибудь предметъ, имѣющій отношеніе къ человѣку, на котораго направлены чары: либо его изображеніе (кукла), либо волосы, слѣды и т. п. И, вѣроятнѣе всего, первоначально сравненіе производилось не съ огнемъ, а съ этими именно предметами. Огонь же только неизбѣжено, конечно, при этомъ упоминался. Таковъ, напримѣръ, приводившійся выше латинскій заговоръ — Limus ut hic durescit… Въ немъ сравненіе производится съ самыми изображеніями любимаго человѣка. Огонь — только средство воздѣйствія на эти предметы. Вниманіе сосредоточено вовсе не на немъ. Латинскому заговору аналогиченъ малорусскій:

„Щчобъ тебе за мною пекло, якъ пече во̂гонь той во̂скъ! Шобъ твоэ серце за мною такъ топылось, якъ топыця той во̂скъ…“).

Воскъ въ данномъ случаѣ не является изображеніемъ человѣка, а приведенъ въ связь съ человѣкомъ тѣмъ, что въ него залѣплено что-нибудь, принадлежащее этому человѣку.

Какъ видимъ, ни въ томъ, ни въ другомъ заговорѣ сравненія съ огнемъ нѣтъ. Но, конечно, оно очень легко могло появиться на этой почвѣ. Любопытный въ этомъ отношеніи заговоръ сохранился въ былинѣ:

209

Это свидѣтельство былины очень важно. Здѣсь цѣла еще органическая связь между обрядомъ и заговоромъ. Въ практикующихся же теперь любовныхъ заговорахъ даннаго мотива эта связь совершенно утеряна. Обычно при совершеніи ихъ ничего не сжигаютъ, а наговариваютъ волшебныя слова на пищу и даютъ ее потомъ съѣсть тому, кого хотятъ присушить. Это произошло благодаря смѣшенію различныхъ видовъ любовныхъ чаръ послѣ того, какъ обрядъ, породившій заговоры разбираемаго мотива и описанный въ былинѣ, забылся. Вполнѣ возможно, что формулы въ родѣ былинной произносились при сжиганіи и другихъ вещей. Указанія въ этомъ направленіи дѣйствительно имѣются. Прежде всего обращаетъ на себя вниманіе самое названіе любовныхъ заговоровъ — „присушка“. Среди другихъ названій заговоровъ оно исключительное по своей выразительности и почти единственное, указывающее на источникъ магической силы слова. Не можетъ быть сомнѣнія, что оно первоначально относилось къ обряду и только послѣ перешло на заговоры, развившіеся изъ этого обряда. Кромѣ этого есть и другія указанія на присушиваніе, какъ обрядъ. Въ любовныхъ чарахъ играетъ какую-то роль вѣникъ. Такъ, присушку читаютъ, парясь въ банѣ, и, когда выходятъ, то вѣникъ бросаютъ черезъ голову наотмашь). Или требуется „пойти въ баню, послѣ паренья стать на тотъ вѣникъ, какимъ парились, и говорить“ присушку). Въ обоихъ случаяхъ смыслъ такого дѣйствія совершенно не понятенъ. Слѣдующія чары нѣсколько разъясняютъ дѣло. Для присухи „изъ свѣжаго вѣника берется прутокь, который кладутъ у воротъ двери, въ которую пройдетъ тотъ, для кого назначена присуха. Какъ только перешагнуто черезъ прутъ, онъ убирается въ такое мѣсто, гдѣ его никто не могъ бы видѣть. Потомъ берутъ прутъ въ жарко истопленную баню, бросаютъ на полокъ и приговариваютъ:

„Какъ сохнетъ этотъ прутъ, пускай сохнетъ по мнѣ рабъ божій (такой-то)“).

210

Вотъ изъ такого-то пріема сушенія прута (палки и т. п.) могъ развиться мотивъ „огня въ печи“. Дѣйствительно, сравненіе производится съ сохнущимъ прутомъ. Но когда сильнѣе всего прутъ сохнетъ? Когда онъ горитъ. Поэтому вполне естественно могла явиться идея, не класть прутъ на полокъ, а бросать его въ печь. Это легко могло произойти потому, что рядомъ существовали любовныя же чары, состоявшія именно въ сжиганіи вещи, принадлежащей тому, на кого чары направлены. Такимъ образомъ сухоту будетъ изображать не просто сохнущій прутъ, a горящій. Сходныя чары мы находимъ у чувашей. Они, подозрѣвая кого-нибудь въ совершеніи проступка, заставляютъ его перешагнуть черезъ сухую, зажженную съ обоихъ концовъ, палку. Переступая черезъ нее, заподозрѣнный долженъ сказать:

„Да буду я такъ же сухъ, какъ эта палка, если показалъ неправду“).

Подобнымъ же сжиганіемъ прута или палки могли быть и тѣ первоначальныя чары, которыя породили мотивъ „огня въ печи“. Потомъ, когда начался неизбежный для всѣхъ чаръ процессъ разложенія, прежде всего въ сознаніи чародея затемнился смыслъ совершаемаго имъ дѣйствія. Первоначально одинаково важны были оба момента въ чарахъ: перешагиваніе черезъ прутъ и сушеніе (сжиганіе) прута. Но потомъ, такъ какъ горѣніе прута изображало сухоту и любовный жаръ въ человѣкѣ, вполнѣ естественно, что эта часть, какъ наиболѣе выразительная и связанная именно съ желаннымъ явленіемъ, изображаемымъ, стала все болѣе и болѣе развиваться, оставляя въ тѣни первую часть. Стремленіе къ болѣе яркому изображенію желаннаго явленія заставляло все болѣе и болѣе увеличивать силу горѣнія. Поэтому-то въ чарахъ вмѣсто прута уже могли появиться „дрова дубовые“ и береста, о которыхъ упоминается въ заговорахъ. Когда же появилась формула, то она, по общему правилу, стала вытеснять обрядъ, развиваясь на его счетъ. Такое развитіе слова за счетъ дѣйствія, кромѣ изложенныхъ въ III гл. причинъ, обязано еще и тому

211

обстоятельству, что словесныя чары несравненно легче и примѣнимѣе при всякихъ обстоятельствахъ. Взять хотя бы тѣ же присушки. Распалить печь гораздо удобнѣе на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ. Поэтому слово-присушка вытѣсняетъ присушку-обрядъ. Когда же разрывъ съ обрядомъ совершится, наступаетъ царство необузданной фантазіи. Горѣніе рисуется все болѣе и болѣе яркимъ, пылкимъ, жаркимъ; создаются образы, одинъ другого фантастичнѣе. Начинаетъ примѣняться характерный для заговорнаго творчества пріемъ, который я назвалъ выше симпатической гиперболой. Сначала заговоръ читали, на самомъ дѣлѣ глядя на горящіе въ печи дрова. Потомъ, когда обрядъ отмеръ, стали просто говорить: „есть въ чистомъ полѣ печь мѣдная, накладена дровъ дубовыхъ“ и т. д. И даже печь въ полѣ могла быть не мѣдная первоначально, а самая обыкновенная кирпичная или желѣзная, какой она и является въ другихъ заговорахъ). Первоначально она была кирпичная, потому что дѣйствіе въ поле перенесено изъ бани, гдѣ раньше на самомъ дѣлѣ совершались чары. Потомъ могла появиться и желѣзная печь. И въ этомъ образѣ пока нѣтъ еще ничего фантастичнаго. Онъ взятъ изъ домашняго же обихода простого человѣка. До красна раскаленная желѣзная печь — образъ хорошо всѣмъ извѣстный и подходящій для заговора. Далѣе уже не труденъ переходъ и къ мѣдной печи и къ оловянной. Наконецъ, увеличивается и самое число печей. Оно доходитъ даже до 77. Такъ развивается представленіе о горящемъ въ печи огнѣ. Игра воображенія доходитъ до того, что огонь отъ печей уже разжигаетъ „небо и землю и всю подселенную“.

Въ мотивъ огня вплетается и еще одинъ образъ, который надо считать побочнымъ приростомъ. Иногда не однѣ печи горятъ, а при нихъ еще находятся какія-то женскія существа, которыя и распаляютъ печи. Откуда взялся этотъ образъ? Мнѣ кажется, что и онъ первоначально былъ списанъ съ дѣйствительности, а потомъ уже переработался подъ вліяніемъ ходячихъ образовъ народной поэзіи. Возьмемъ этотъ образъ въ самомъ простомъ его видѣ, въ какомъ