168

все еще требовались при лѣченіи грыжи, и, чтобы осмыслить ихъ присутствіе, имъ навязали совершенно неподходящую роль — смазываніе. Такъ на этомъ примѣрѣ мы видимъ, какъ одинъ пріемъ врачеванія вытѣсняется другимъ. Самыя средства лѣченія въ обоихъ случаяхъ сильно разнятся. Лѣченіе смазываніемъ саломъ ближе подходитъ къ пріемамъ современной медицины. Еще дальше пошло забвеніе по второй припискѣ. Тутъ уже мажутъ только перстомъ. Въ первомъ случаѣ зубъ еще соприкасался съ тѣломъ, указывая этимъ на прежнее свое значеніе; во второмъ онъ уже не соприкасается. На щучьи зубы только наговариваютъ, да и то не обязательно: можно говорить на сало, на кислыя щи. А такъ какъ для большинства легче достать сало или кислыя щи, то, очевидно, рано или поздно щучьи зубы должны совершенно забыться. Такъ дѣйствіе отмерло. Но вмѣсто его развилось слово, изображая то, что раньше дѣлала щука. Возстановить полную картину развитія мотива щуки по имѣющимся записямъ нѣтъ возможности. Сохранились только отдѣльные этапы. Указаніе на то, что щучьи зубы употреблялись знахарями, какъ устрашающее средство противъ болѣзней, сохранилось въ заговорѣ XVII вѣка отъ порчи (притчи): „пущу на притчу щучьи зубы, росомаши ногти“…). Одной изъ первыхъ редакцій мотива надо считать слѣдующую: „У меня зубы щучьины. Я не тѣло грызу“ и т. д.). Благодаря ей становится понятна роль щучьихъ зубовъ. Очевидно, лѣкарь изображалъ собою при помощи ихъ щуку. Подобные примѣры изображенія изъ себя животныхъ съ лѣчебною цѣлью намъ уже встрѣчались. Мать изображаетъ корову, облизывая больного ребенка; брешутъ собакой, чтобы выгнать болѣзнь, и т. п. Такимъ образомъ, можно съ полной увѣренностью сказать, что щука участвовала въ загрызаніи грыжи. Отсюда и появленіе ея въ заговорахъ отъ этой болѣзни. Какъ показываетъ только что приведенный заговоръ, дѣло могло начаться съ простого упоминанія одного имени щуки, чтобы пояснить смыслъ того дѣйствія, какое

169

совершалъ знахарь. Поясненіе было необходимо, потому что, какъ мы видѣли, роль щучьихъ зубовъ при лѣченіи грыжи дѣйствительно переставала пониматься. Такимъ образомъ, до сихъ поръ весь процессъ ясенъ. Сначала пупъ пригрызала щука. Потомъ шуку сталъ замѣнять самъ знахарь, изображая собою щуку при помощи ея зубовъ. Далѣе и самый пріемъ „грызенія“ сталъ отмирать: вмѣсто пупа можно грызть щепку. Роль щучьихъ зубовъ тутъ уже забывается; приходится ее пояснять; точно такъ же приходится пояснять и самое грызеніе. На этой ступени и могли зарождаться формулы въ родѣ выше приведенной. Такъ попала въ заговоръ щука. Но въ заговорѣ оказалась не простая щука, а какая-то чудесная. Зубы у ней желѣзны, щеки мѣдны, глаза оловянны. Откуда такой образъ? Могутъ ли эти эпитеты указывать на то, что рѣчь идетъ о какой-то миѳической божественной рыбѣ, какъ утверждали миѳологи. Кажется, что нѣтъ. Здѣсь мы просто имѣемъ дѣло съ симпатическими эпитетами, о которыхъ говорилось въ морфологіи. Они даны щукѣ только затѣмъ, чтобы ярче оттѣнить ея способность грызть, подчеркнуть именно то ея свойство, которое въ данномъ случаѣ въ ней цѣнится. Это очень распространенный пріемъ заговорнаго творчества. Охотникъ, напр., заклинаетъ зайцевъ итти въ его „петельки шелковыя“. „Присушивающій“ становится на простой вѣникъ, а говоритъ, что — на „шелковый вѣникъ“ „бѣлымъ бумажнымъ тѣломъ“). Пастухъ, замыкая замокъ, приговариваетъ, что замыкаетъ замки „булатные“, „золотые“ и т. д. Читаютъ заговоръ надъ простымъ камушкомъ, а называютъ его „чистый хрустальный“).

Всѣ такіе эпитеты только подчеркиваютъ добротность того предмета, къ какому прилагаются. Когда создавались въ заговорахъ подобные образы, они не предполагали за собой никакихъ миѳовъ. Миѳъ тутъ только впервые творился, творился съ прямою практическою цѣлью. Что въ данномъ случаѣ эпитеты взяты не изъ готоваго ранѣе миѳа, а прямо на мѣстѣ, такъ сказать, созданы, видно изъ того, что они принадлежатъ не одной только щукѣ. Знахарка

170

говоритъ и про свои зубы и щеки, что они „желѣзные“. „Я тебя, грыжа, грызу зелезныма зубами“…). Въ другомъ заговорѣ Богородицу и бабушку Соломониду просятъ помочь „младенця обабить и на добро здоровьё наладить, заись и загрысь медныма щоками и жалезныма зубами и булатныма устами“). У бабушки Соломонидушки у самой оказываются „мѣдныя щеки, желѣзные зубы“.

Отъ дѣтской грыжи повитуха заговариваетъ: „Бабушка Соломонидушка у Пресвятой Богородицы грыжу заговаривала (или заедала) мѣдными щеками, желѣзными зубами, такъ и я заговариваю у раба б. N.“). Конечно, во всѣхъ этихъ случаяхъ эпитеты только подчеркиваютъ эффектъ загрызанія. Соломонія, какъ и сама знахарка, встрѣчается въ заговорахъ и безъ желѣзныхъ зубовъ, а какъ обыкновенный человѣкъ.

„Бабушка Соломонія мыла, парила р. б. N. въ парной банѣ, заѣдала, загрызала и заговаривала грыжныя грыжи у раба б. N.“ Далѣе грыжа ссылается въ чистое поле грызть „сѣрый камень“). Конечно, и щука была первоначально просто щука, такъ же, какъ и зубъ, о которомъ упоминаетъ знахарь, просто щучій зубъ, а не желѣзный щучій зубъ. Въ параллель къ желѣзной щукѣ появляется и желѣзный мужъ, поѣдающій и пожирающій грыжу). Кромѣ того, что эпитеты „мѣдный“, „желѣзный“ даются не только щукѣ, а и человѣку, у щуки-то они не устойчивы. Въ однихъ случаяхъ, какъ и у бабушки Соломонидушки, эпитетъ подчеркиваетъ крѣпость однихъ только зубовъ: „щука, ежевая кожа, булатные зубы“). Въ другихъ случаяхъ онъ превращается „въ сквозной симпатическій“ эпитетъ. Такъ въ одномъ изъ заговоровъ отъ грыжи попадается „щука золотая и перье золотое и кости золотыя, и зубы золотыя“, и щуку просятъ выгрызть грыжу „золотыми зубами“). А

171

какъ появляются симпатическіе сквозные эпитеты, мы уже видѣли. Они ничто иное, какъ отраженіе симпатическихъ чаръ въ словѣ. Всѣ они создаются для того, чтобы оттѣнить ярче желанное качество. Въ данномъ случаѣ желательна особенная крѣпость зубовъ для загрызанія грыжи. Потому-то они и „желѣзные“ или „золотые“. Точно такъ же и замки, которые запираетъ пастухъ, бываютъ „булатные“ и „золотые“. Такъ на почвѣ симпатическаго обряда создается миѳическій образъ. А разъ онъ появился, и формула, содержащая его, оторвалась отъ обряда, то дальнѣйшее его развитіе можетъ пойти въ самыхъ разнообразныхъ направленіяхъ. Щука, напр., изъ существа, врачующаго грыжу, сама сдѣлалась олицетвореніемъ грыжи. Отсюда — появленіе въ заговорахъ такихъ выраженій: „ой еси грыжа, вошла еси ты въ р. б. N. въ вотчину щукою…“).

Такова судьба образа щуки въ заговорахъ отъ грыжи. Но образы современной заговорной литературы не отличаются особенной прочностью прикрѣпленія къ своему родному мѣсту. Создавшись на почвѣ опредѣленнаго обряда, они отрываются потомъ отъ него и начинаютъ блуждать по самымъ разнообразнымъ, областямъ. То же случилось и съ чудесной щукой. Разъ создался миѳъ о животномъ, отгрызающемъ болѣзнь, то почему бы ему отгрызать только грыжу. Почему не отгрызать, напр., „конскій ноготь“? И чудесная щука дѣйствительно является въ этой роли). Есть еще у щуки и совершенно особая роль: она уноситъ ключи, которые, по закрѣпкѣ, бросаются въ море). Но здѣсь уже образъ заговорной щуки сливается съ представленіемъ о другой рыбѣ, какая, по древней легендѣ, проглатываетъ ключъ или кольцо. Изслѣдованіе ихъ отношеній не входитъ въ рамки настоящей работы.