– Ах, да если б я сам знал – что! – воскликнул Кареев. Его мальчишеское лицо искривилось болезненной гримасой. – Если б знать!.. – повторил он.

Чем ближе Кольцов подходил к дому, тем тяжелее становилось у него на душе. Он вспомнил, как безобразно кричал на него отец, и подумал, что, наверно, и вечером старик будет его бранить, или, как говорили у них в доме, «пилатить», а потом опять ушлет в степь, и снова придется надолго разлучиться с Дуней.

– Знаете что, – сказал он вдруг, – все плохо, правда. А хуже нет, когда людьми, как скотом, торгуют. Вот кабы это отменить…

– Это, конечно, первый шаг, – согласился Кареев.

У ворот кольцовского дома Кареев стал прощаться.

– Хочу просить, да не смею, – смущенно потупился Кольцов. – Ко мне бы… на часок посидеть… Соскучился я по людям, верите – и поговорить не с кем. Все дрязги, все расчеты…

Во дворе работник поил лошадей. Друзья прошли мимо водопойной колоды и, обходя зеленоватые лужи, направились к сараям.

– Я ведь не в доме обитаю, – застенчиво улыбнулся Кольцов. – Не могу в доме: духота, летом за двумя рамами живут, печь топят. Маменька сама хлебы печет. Ну, вот и пришли, пожалуйте…

Он распахнул низенькую дощатую дверь. В крохотной каморке стояла тишина и прохлада и оттого, что рядом был сеновал, хорошо пахло сеном. Единственное оконце выходило в сад. Цветущие ветки вишен застили свет. В углу, накрытый пестрой домотканой рядниной, стоял деревянный топчан. Возле шаткого столика – березовый чурбан, а на столе несколько книжек и стопка бумаги, придавленная человеческим черепом.

– Это зачем же? – улыбнулся Кареев, взяв череп.

Кольцов смутился.

– Работники откопали, когда колодец рыли. Мы с ним друзья, – засмеялся, распахивая окошко. – Когда говорю – слушает, а когда молчу – не докучает.

– Кем был он? – задумался Кареев. – Повелевал? Приказывал казнить? Или сам влачил цепи рабства? А может, любил… в вечерний час с трепетным сердцем ждал подругу?.. Алексей Васильич, милый, – обернулся вдруг к Кольцову. – Почитайте мне что-нибудь…

– Да что же? Ведь у меня все пустяки, мелкие пиески… А впрочем, вы ведь не станете смеяться? Извольте, это вот намедни сложил…

Достал из нагрудного кармана тетрадку, стал читать. Его чтение было необычно: он растягивал окончания строк, умолкая после каждой; какая-то неуловимая мелодия, казалось, звенела, как лесной ручеек, в приглушенных звуках его голоса.

«Да ведь он поет! – подумал Кареев. – Как дивно…»

Он закрыл глаза. И словно вечерняя прохлада охватила, негромкий послышался перестук перепелов… и синие сумерки над степью… и одинокий огонек вдалеке…

пел Кольцов, —

Кончил читать и, весь как-то сжавшись, отошел в темный угол каморки и отвернулся.

– Алеша! – в окне показалась русая девичья головка. – Иди скорей, в горелки играть будем!

Девушка увидела Кареева, вскрикнула «ах!» и исчезла.

– Сестренка, – кивнул Кольцов. – А в самом деле, пойдемте-ка в сад, такой вечер отличный!

В саду уже была густая тень, лишь кое-где сквозь ветки деревьев пробивался луч вечернего солнца, и белые цветы вишен и яблонь становились нежно-розовыми. За деревьями мелькали пестрые платья девушек, слышался скрип качелей и звонкий смех.

– Еще! Еще! – кричали на качелях.

Доска так высоко взлетала, что ослабевали веревки и девушкам казалось, что они падают.

– Еще! Выше! – кричала девочка лет десяти. Она раскраснелась и все перебегала с одной стороны качелей на другую, визжала и всплескивала руками.

– Ой, Анисочка! – Дуняша бегала за нею, пытаясь удержать. – Да ведь убьешься же, Анисочка!

– Не догонишь! Не догонишь! – весело заливалась девочка, ловко увертываясь от Дуняши.

– А вот я вас! – крикнул Кольцов.

С широко раскинутыми руками он кинулся к девушкам. Дуняша засмеялась и побежала в чащу сада. Она была резва, и ему не вдруг удалось ее поймать, лишь возле непролазной заросли дикого терна он схватил ее за руку.

– Ага, попалась…

Тяжело дыша, она лукаво глянула на него.

– После ужина… к бабкиной груше, – хрипло сказал Кольцов. – Придешь?

Кареев стоял возле качелей и дожидался Кольцова.

– Вот мило, – засмеялся, когда запыхавшийся Кольцов подошел к нему. – Это называется: заманил и бросил!

Кольцов смутился, стал представлять Кареева двум девушкам, сидевшим, обнявшись, на качелях.

– Да ничего, – добродушно сказал Кареев. – Я уже сам представился вашим сестрицам. Вот разве только…

Он поглядел на Дуняшу.

– Это Дуня, – краснея, сказал Кольцов.

– Ну, вот и отлично! – воскликнул Кареев. – Вы давеча, – обратился он к девушкам, – звали поиграть в горелки? Извольте, но кто же будет «гореть»?

Играть в горелки было весело.

От неловкости или потому, что хотел уступить девушкам, Кареев «горел» чаще всех. Анисочке нравилось, что такой большой и красивый офицер никак не мог ее догнать, и она хлопала в ладоши и визжала от восторга.

Кольцов всякий раз старался поймать Дуняшу. Они широко разбегались, делали большой полукруг и, задыхаясь от бега, веселые и счастливые, рука об руку возвращались к играющим.

Кольцову было хорошо. Он радовался тому, что прикасался к Дуниной руке, и тому, что вечер был тих и прекрасен, и тому, что у него такие красивые и славные сестры и такой умный, чудесный товарищ. Радуясь всему этому, он совсем забыл об утреннем разговоре и брани с отцом.

Стук подъехавших к дому дрожек и отцовский голос, звавший Михея, вывели Кольцова из его необыкновенно счастливого состояния. Сквозь кусты и реденькую изгородь он увидел, что с отцом приехал какой-то незнакомый господин в черной поддевке и дворянском картузе. Отец отдал подбежавшему Михею вожжи, а сам вместе с приезжим дворянином пошел в дом.

– Батенька приехал, – сказала Анисочка.

Веселье оборвалось, и девушки притихли. Кареев, сказав, что ему пора, стал прощаться, и Кольцов пошел проводить его до ворот.

На крыльце показалась няня Мироновна. Поглядев из-под руки во все стороны, закричала:

– Ду-ня-шу-у!

Обычно у Кольцовых за обедом подавала блюда Пелагея, Дуняшина мать. Иногда, когда случались особенно важные гости, – сама Прасковья Ивановна. Поэтому Дуняша была удивлена, что ее позвали для того, чтобы прислуживать за столом. Она вошла в комнату и поклонилась гостю.

– Вот что, Дунюшка, – сказал Василий Петрович, – мать-то, слышь-ка, у всенощной, так ты уж схлопочи-ка нам с его сиятельством чего-нибудь закусить.

Она побежала на кухню.

– Ничего, Дуня, послужи, родная, – сказала ей мать. – Угости как следовает, почему не угостить… Видать, важнеющий барин-то.

Дуня принесла закуску, поставила графинчик с водкой и хотела уйти, но старик велел ей не уходить, и она, став возле двери, принялась рассматривать «важнеющего барина».

Барин был лыс, курнос, его отвислые щеки вздрагивали при каждом движении, а маленькие черные глазки зорко поглядывали из-под припухших век. Он показался Дуняше похожим на соседскую собаку-мордашку, и ей стало смешно.

Видно было, что старик старался угодить барину: он то и дело кланялся ему и называл сиятельством. Барин дымил длинной трубкой и был слегка пьян.

– Вот-с, ваше сиятство, – говорил старик, наливая рюмку, – чем бог послал. У нас, ваше сиятство, по-простому… Прошу покорнейше!