– Да, – подхватил Верней, вытаскивая из пачки сигарету, – и в самую ответственную минуту сказать себе: «Нет, меня так просто не возьмешь. Где сядешь, там и слезешь».

Борель чуть поджал губы и опустил глаза. И не поднял их, когда Годено любезно осведомился, не будет ли он возражать, если они оба закурят и доставят ему некоторое беспокойство своим дымом, а только коротко и сухо ответил:

– Нет.

Его истязатели почти одновременно глубоко затянулись, с улыбкой в глазах переглянулись между собой и также одновременно выпустили вверх сизоватые струйки дыма.

После несколько затянувшегося молчания Борель снова услышал голос Годено, который с почти уже приятельскими интонациями обратился к нему прямо по имени.

– Ну и как вам тут у нас, Огюст?

Огюст медленно поднял взгляд:

– В смысле?

– Антураж. Интерьер. Атмосфера.

Борель еще раз быстро окинул взором внутреннее убранство комнаты и немного скептично ухмыльнулся.

– Да, я вас понимаю, – поспешил согласиться с ним Годено. – Стиль, конечно, оставляет желать лучшего. – Он еще раз, на всякий случай, потряс подлокотники своего кресла. – И прочность. Но для пожилых людей извинительна тяга к старым вещам. Дело в том, что отец Анны-Луизы перед Второй мировой работал в нашем атташате, сначала в Трансиордании, потом в Анкаре. Да и ей самой тоже, в молодости, пришлось с мужем по тем краям помотаться. Она, вообще, дама такая... боевая.

– Была, – уточнил Верней.

– Ну почему, – возразил его старший товарищ. – Старая гвардия не сдается, как сказал генерал Камбронн[31]. Хотя, конечно, ничего не поделаешь, годы берут свое. Кстати, – он снова обратился к Борелю, конфиденциально понизив при этом голос, – Манон уже десять лет как вдовствует. Дети разъехались: своя жизнь. Хорошо, хоть внуков иногда дают понянчить. Они у нее просто замечательные. Особенно младший, Поль. Это, вообще, что-то невообразимое. Настоящий сорвиголова, минуты на месте спокойно не устоит. Но, конечно, вы же понимаете, все это, в общем-то, радости не частые. Вполне понятно, что она всегда с удовольствием готова помочь коллегам, по старой памяти. Принять, обогреть. Кофейком побаловать. Какое-никакое, а все разнообразие. На закате дней. Иначе ж просто подохнуть можно. С тоски да с безделья.

Борель, в продолжение этого монолога, как-то нахохлившись, продолжал в позе кучера сидеть на краешке оттоманки. Чрезмерная откровенность контрразведчика его почему-то насторожила гораздо больше, чем прежние полуиздевательские подколки и намеки.

– Вы совершенно напрасно хотите найти в моих словах какой-то подвох, – словно точь-в-точь разгадав тайные мысли Бореля, продолжил Годено. – Я все это говорю вам с одной-единственной целью. Растопить между нами лед недоверия. И все те меры и шаги, которые мы предпринимаем, они, прежде всего, во имя вашего же блага. Ну ведь так, Жюль, – последовала аппеляция к напарнику.

– Само собой, – подхватил напарник. – Будь на нашем месте какие-нибудь тупые бездушные чинуши, сразу бы – на официальную повестку, на допрос. И пошла канитель – разговоры, слухи, сплетни. Тут будь даже чист и прозрачен, как «Баккара»[32], все одно клякса уже сидит и три ее не три – бесполезно. Все равно потом кто-нибудь когда-нибудь да брякнет, в самый неподходящий момент: а помните, Бореля тогда в контрразведку тягали? Тут дело темное. А в нужный момент, для себя, естественно, и начальству о том напомнит, чтоб не забывало.

– Поэтому-то мы и держим все эти квартиры конспиративные, – снова подхватил эстафету Годено. – Чтоб, в случае нужды, встретиться здесь с человеком. Поговорить. Тихо, спокойно. Без нервотрепки.

– И без казенщины, – подсказал Верней.

– И без казенщины. По-человечески. По-свойски. Выяснить все, так сказать, недоразумения. Разобраться. В конце концов, мы же друг другу не враги. Нормальные добропорядочные граждане. Одной и той же страны. – Сделав последнюю затяжку, Годено, наклонившись вперед, старательно затушил окурок в стоящей посередине круглого столика тусклой бронзовой пепельнице и после этого снова поднял взгляд на объект своего воздействия. – Ну ведь так?

Объект, как бы в подтверждение этих слов, а также того, что все услышанное ранее принято им к сведению, медленно и задумчиво трижды кивнул головой. На самом деле он чувствовал себя довольно скверно, если не сказать – просто гадко. У него не было ни малейшего желания вступать с этими типами в какую-либо дискуссию. Привели его сюда, ну что ж, пусть спрашивают, что их интересует, он ответит. А так, лясы точить, это уж... увольте. В то же время он почти физически ощущал, как его волю, его сознание и даже все его чувства начинают обвивать холодные липкие щупальца какого-то спрута, сопротивляться которому было абсолютно бессмысленно. Он понимал, что все эти доброжелательные по форме и пустые по содержанию разговоры не больше, чем обычная тактика. Тактика охотника, целеустремленно и тщательно загоняющего обреченного зверя в заранее подготовленную для него ловушку или капкан. И охотники сами, похоже, понимали, что он это понимает, и все равно продолжали играть в эту игру, то ли в силу какой-то давно укоренившейся привычки, то ли ради самой игры, из любви к искусству. Борель чувствовал, что он внутренне, что называется – морально, уже практически полностью смирился с происходящим и находится сейчас в безграничной власти этих людей, за что, естественно, не мог в глубине души не презирать самого себя. Поэтому-то он и хотел как можно дольше растянуть возможность сохранять молчание как последний бастион своей уже выкинувшей белый флаг независимости, что было довольно сложно в условиях все более и более увеличивающегося интервала повисшей в воздухе паузы. В поисках спасения он перевел взгляд на гравюру с неопознанной им мечетью и принялся ее сосредоточенно разглядывать.

– Знакомый пейзаж? – поинтересовался Годено. И после того как Борель, так же молча, с гримасой сомнения на лице, покачал головой, пояснил:

– Так называемая алебастровая мечеть Мухаммеда Али в каирской Цитадели. Не бывали? В тех краях. – Получив новый отрицательный ответный импульс, Годено оптимистично заметил: – Ничего, у вас еще все впереди. В таком возрасте настоящая карьера дипломата еще только начинается.

– Если до той поры не успеет закончиться, – с одной стороны, как бы между прочим, а с другой, достаточно выразительно добавил Верней и пояснил: – Не начавшись. Тут ведь не угадаешь.

– Умный человек всегда должен стараться угадать, – немного назидательным тоном возразил его старший товарищ. – Разумеется, это вовсе не означает, что у него это получится с самого первого раза. Я вот сейчас вспоминаю. Одно выражение известное. – Годено продекламировал немного пародийным тоном: – Умный человек тот, кто умеет исправлять свои ошибки, мудрец же тот, кто их не совершает. Что ж, звучит, конечно, красиво. Где они только, эти мудрецы. Нет, может, где-нибудь и сидят, в какой-нибудь келье, за семью замками, не высовывая наружу носа. Как какой-нибудь, понимаешь, Спиноза. Или Кант. Критикуют... чистый разум. А человек, который действует, не может не ошибаться. Это жизнь, каждый новый опыт уникален и, увы, неповторим. – Он в этот раз, уже, наоборот, словно человек, бредущий наугад в поисках истины и обращающийся за подтверждением своих предположений к лицу более сведущему и компетентному, вопросительно посмотрел на Бореля. – Ну ведь так?

Борель, упорно следуя выбранной тактике, снова неопределенно пожал плечами. Правда, на сей раз он совершил оплошность, встретившись с Годено взглядом. Вопрос в глазах его визави не исчез, и Борель вынужден был нарушить обет молчания и нехотя промямлить. «Ну... да... так... конечно».

От дальнейшего аутодафе его спасла Анна-Луиза, по кличке «Манон», распахнувшая ногой неплотно прикрытую дверь в «кабинет» и просеменившая с подносом в руках прямо к столику с резными закругленными ножками. Она, по очереди, составила с подноса на столик высокий медный кофейник с длинным тонким носиком, весь покрытый какой-то затейливой чеканкой, три очень маленькие и немного продолговатые кофейные чашечки и пузатую фарфоровую сахарницу; затем, замедленным темпом, словно выполняя некий ритуал, разлила кофе по чашкам и по одной, из рук в руки, стала раздавать их своим добровольным и вынужденным гостям. Первым удостоился этой чести гость вынужденный, который, принимая из рук хозяйки свою чашку, увидел перед собой столь радушную улыбку, что счел невозможным отделаться простым благодарственным кивком и произнес, хотя и довольно кислым голосом: