– Они звучали достаточно громко, – упрямо возразил Вейн, хотя сам тоже был не доволен приемом. – Я думал, ты будешь радоваться тому, что Лисия им понравилась.

– Я, конечно, рад за нее. Ты знаешь, как я ее люблю. Если бы я предпочитал женщин, то обязательно заставил бы тебя поволноваться, могу тебе прямо сказать! Но как ты мог позволить ей делать на сцене, что ей вздумается? Признаю, что в этом есть и моя вина – меня не было рядом, но прошла всего неделя, и за такое короткое время ты успел все испортить. Ты это понимаешь? Если ты хотел сделать Лисию счастливой и намеренно играл роль Макбета ниже уровня своих возможностей, чтобы дать ей выделиться, то это тебе еще аукнется. Каждый критик это заметит, и они будут обвинять в этом ее, не тебя, помяни мое слово. И зачем было это делать? Это искусство, дорогой мой, театр, настоящее дело. Если ты поссорился с Лисией, загладь свою вину перед ней в постели, подари ей бриллиантовое ожерелье в знак примирения, помирись с ней любым другим способом, черт возьми, но не на сцене за счет бедняги Шекспира. Вот, я сказал все что думал.

– Я ни в чем не виноват перед Лисией, Филип, – холодно сказал Вейн.

– О, не разыгрывай дурачка, Робби. За милю видно, что ты что-то натворил. Не волнуйся – хотя я очень привязан к ней, мне наплевать, что ты сделал или не сделал, до тех пор, пока от этого не страдает спектакль. Если Лисия в наше время рассчитывает всю жизнь прожить с мужем, который будет верен ей, то ее ждет разочарование. Поскольку я знаю ее дольше, чем ты, я не представляю, почему она считает себя вправе требовать этого, но это уже другая история. Вейн удивленно поднял бровь.

– Эту историю я хотел бы услышать.

– Ну, от меня ты ее не услышишь. В любом случае, могу сказать тебе одно: гетеросексуальные отношения для меня terra incognita. К тому же проблема не в Лисии, Робби: она в тебе.

– Потому что я потерял на сцене контроль над Лисией?

– Дело не в этом. Это, конечно, плохо, но тебя можно понять. Главное, что ты потерял контроль над собой! Ты не играешь Макбета. Ты показываешь зрителям человека, которого ты не любишь. Ты говоришь им: «Вы правы, этот парень – негодяй и убийца, а его женушка водит его как быка на веревочке, и он мне нравится не больше, чем вам, но моя обязанность – сыграть его, вот и все!»

При всем своем добродушии Вейн не терпел, когда над ним потешались.

– Я был не настолько плох, – недовольным тоном возразил он.

– Ты играл ужасно, уверяю тебя. К счастью, толстые бюргеры Манчестера могли не понять, насколько плохо ты играл, и даже некоторое критики могли обмануться, но я бы не стал на это рассчитывать. Я хочу сказать, ты должен быть Макбетом, дорогой мой. Как ты можешь заставить публику полюбить его, если ты его не любишь.

– Полюбить его? Он же психопат-убийца – Гитлер в шотландском костюме. Ты сам это говорил.

Чагрин довольно улыбнулся, будто Вейн сказал именно то, чего он от него ждал.

– Если ты хочешь сыграть Гитлера, ты должен научиться любить Гитлера, Робби. Ты не можешь играть лишь тех, кого все любят. Макбет – чудовище. Он не останавливается ни на минуту, даже когда узнает, что леди Макбет покончила с собой. «Чтоб умереть ей хоть на сутки позже…» – самое лучшее, что он может о ней сказать. Но если ты хочешь сыграть его по-настоящему, ты должен научиться любить его, Робби – любить как себя самого. До тех пор, пока ты не полюбишь персонажа, которого ты играешь – каким бы гадким и порочным он ни был, – ты не заслужишь корону, и ты ее не получишь.

– Корону?

Чагрин слегка ударил его зажигалкой по пальцам.

– Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я говорю! Я сошел с дистанции. Все это знают. И я знаю. Добрый старина Тоби – лучший актер, чем мы с тобой, и к тому же, честно говоря, более порядочный парень – но он подчас задевает за препятствия, не так ли?

О страсти Чагрина к скачкам вспоминали только тогда, когда он вдруг начинал употреблять жаргонные выражения жокеев. Ходили слухи, что он тратит почти все, что зарабатывает, на лошадей. Хотя подробности его личной жизни были весьма таинственными, говорили, что он много лет живет с одним знаменитым жокеем. Вейн неоднократно бывал у Чагрина в квартире, но никогда не видел никаких следов присутствия этого жокея, хотя оформление квартиры походило на клуб при ипподроме. Даже Лисия, которая была гораздо ближе к Чагрину, насколько это было возможно для женщины, никогда не видела его, хотя она утверждала, что однажды случайно заметила под кроватью пару маленьких комнатных туфель, как для лилипута. Неожиданно Вейн подумал, что несмотря на то, что он знал Филипа Чагрина почти пятнадцать лет и его дебют в серьезной роли состоялся в одной из постановок Филипа, он не имел представления, как Чагрин живет.

– Тоби – прекрасный актер, – похвалил он друга. – Очень сильный.

– Под этим ты понимаешь, что он – воплощение мужского начала. Ты, конечно, прав. Но в этом и его ограниченность. В душе Тоби характерный актер, достигающий самых вершин. Он так великолепно играет свихнувшихся англичан – в конце концов, он сам – свихнувшийся англичанин, – что превращает каждого своего персонажа в такого: у него Лир – свихнувшийся англичанин, и Меркуцио, и Брут тоже. Получается очень схематично. – Филип грустно улыбнулся. – Мне кажется, Тоби абсолютно счастлив быть самим собой – просто Тоби Иденом. Но мы с тобой предпочли бы стать кем-то другим, верно? А поскольку мы не можем, мы согласны превращаться в Ромео, или Гамлета, или чертова Ричарда Третьего.

До Вейна наконец дошло, что Чагрин вероятно – нет, точно – пьян. Время от времени он постукивал зажигалкой по стакану, и бармен наливал ему еще – и Вейну тоже. Вейн подумал, что сам он может быть тоже пьян. Фелисия без сомнения удивится, увидев его таким. Но это не имело значения. В тусклом свете он разглядел, что в баре появились и другие посетители, но его внимание было приковано к Чагрину, глаза которого горели каким-то пророческим огнем.

– Нет, – сказал Чагрин, вынув из пачки сигарету своими изящными, сейчас чуть неуверенными, пальцами, – корона твоя, я думаю. Или должна быть твоей. Хотя бы потому, что противник сошел с дистанции.

– Меня не интересует эта чертова корона, Филип. Все равно она не существует.

– Чушь! Это единственное, что тебя интересует. Почему бы нет? Я заставил тебя поволноваться, Робби, но я выбыл из игры. Взгляни в лицо действительности: у тебя есть характер для того, чтобы стать лучшим из лучших, внешность… – Он окинул Вейна оценивающим взглядом. – Упорной работой и тренировками, мой дорогой друг, ты можешь даже добиться необходимого тембра голоса. Но все это будет впустую, если ты не будешь любить персонажа, которого играешь, больше, чем самого себя. Или кого-то другого.

– Больше всех?

– Конечно. В этом трагедия каждого великого актера, Робби. Легко полюбить героя больше самого себя – кто из нас отказался бы стать Антонием, а не тобой или мной? – но гораздо труднее смириться с тем, что никогда не полюбишь ни одно живое существо так, как ты любишь Антония. Это обрекает человека на одиночество, понимаешь.

– Не понимаю, почему.

– Значит, ты еще этого не почувствовал. Ты по-прежнему скользишь по поверхности роли, говоря: «Посмотрите, какой я умный». Сегодня ты не был Макбетом. Ты просто произносил его слова, вот и все. Возьми у Шекспира того, кто вызывает у тебя отвращение. Кто у всех вызывает отвращение. Научись любить его, будто ты – это он. И потом сыграй его!

– Более отвратительного, чем Макбет?

– Кого каждый ненавидит.

Вейн закрыл глаза.

– Это только Ричард Третий, – сказал он. На лице Чагрина появилась блаженная улыбка.

– Точно. Горбун. Мог бы ты полюбить его, как ты думаешь? Мог бы ты научиться с радостью делать все то гадкое, злое, что делает он?

– Не знаю, – неуверенно ответил Вейн. – Я уже думал об этой пьесе. Но там нет роли для Лисии.

Чагрин расхохотался.

– Разве Ричард стал бы думать о таких вещах. Чтобы стать настоящим Ричардом Третьим, ты должен и думать, как Ричард Третий. Если ты собираешься до конца дней играть только в тех пьесах, где есть подходящая роль для Лисии, забудь о короне. Вы станете английскими Лантами – хорошая работа, но это не серьезный театр.