Тоби Иден понизил голос до шепота – сценического шепота, который был хорошо слышен в самых больших театральных залах и который сейчас легко перекрыл шум нескольких железнодорожных составов.
– Тебе нечего беспокоиться, приятель, – продолжал он. – Все будет отлично – если ты не допустишь ошибки и не станешь играть Макбета шотландцем, как если бы он был сэром Гарри Лодером,[56] выступающим с номером в шотландском мюзик-холле… Нет-нет, я знаю, ты этого не сделаешь, но это ловушка, в которую попадались даже самые лучшие актеры. Но главное, меня беспокоит, сможет ли Лисия вытянуть леди Макбет. Роль чертовски тяжелая. Ни одного светлого пятна – сплошное убийство и безумие.
– Она справится, Тоби. Она хочет ее играть.
– Ну, конечно. Вопрос в том, есть ли в этом смысл.
– Ты же видел, как она сыграла Клеопатру.
– Но это совершенно другое дело, старина. Клеопатра – это забава, разве ты не видишь? Там все строится на удовольствии. Даже когда она решает положить конец своей жизни, она делает это с настроением – корзинка с винными ягодами, а под ними – змеи, представляешь! Но леди Макбет – тут уже не до веселья. Она по-настоящему безумна и к тому же весьма угрюма. Я не знаю ни одной актрисы, которую не угнетала бы эта роль.
– Не стоит беспокоиться, Тоби, поверь мне.
– Ну, тебе, конечно, виднее… Эй, носильщик, мы пришли!
Носильщики, шедшие впереди, остановились и начали загружать вещи в вагон первого класса. Издали казалось, что для всего просто не хватит места. Одних чемоданов Фелисии – белых, кожаных, купленных за большие деньги для ее печально известной поездки в Голливуд – было столько, что для них, наверное, был нужен целый вагон. Далеко в конце платформы шествовала и сама Фелисия в сопровождении Филипа Чагрина и своей горничной, послав «мужчин», как она выразилась, вперед заниматься багажом, тем самым несколько обидев Чагрина. На всем пути по перрону Фелисию сопровождал восторженный свист солдат, высунувшихся из окон вагонов.
Филип Чагрин, безупречно одетый, стоял на платформе, провожая своих друзей. Он по-своему был не менее примечательной фигурой, чем Фелисия. Один его недруг сказал, что от Чагрина «просто разит исключительностью», и в этом была большая доля истины. Его профиль, стройная фигура, элегантная одежда, чайная роза в бутоньерке пальто с бархатным воротником, сиреневые перчатки, зонт-трость, который он держал в руке словно волшебную палочку – за всем этим скрывался строгий здравомыслящий постановщик и гениальный актер. Хотя Вейн обошел его славой, а Тоби Иден, по крайней мере, был равным ему, оба с благоговением относились к Чагрину, который был выдающимся исполнителем Шекспира уже тогда, когда они только играли второстепенные роли, и который, по мнению некоторых критиков, должен остаться великим актером, в то время как они будут забыты. Многие считали Чагрина наследником традиций сэра Генри Ирвинга, последнего актера, который произносил строки Шекспира как настоящую поэзию, и все сходились во мнении, что он уже давно получил бы рыцарское звание, если бы не тот факт, что он был известным и неисправимым гомосексуалистом.
Всех троих мужчин связывало то, что было важнее их соперничества. Хотя каждый из них успешно снимался в кино и играл в современных пьесах, их настоящей страстью был Шекспир. Когда Чагрину сообщили о выдвижении Вейна на премию «Оскар», говорят, он презрительно фыркнул и сказал:
– Очень хорошо, но это, конечно, не в счет.
Все трое вели борьбу, в которой ничего не имело значения, кроме Шекспира. На протяжении почти трех столетий, отделявших шекспировскую эпоху и современность, существовало не более полудюжины актеров, кто великолепно играл все ведущие роли в трагедиях Шекспира. Газеты писали, что они якобы соперничают между собой за то, чтобы называться «Лучшим актером поколения», но все было гораздо сложнее, потому что за прошедшие три столетия не в каждом поколении рождались выдающиеся актеры. Так что можно было сказать, что в соперничестве между этими тремя на карту было поставлено звание «Лучшего актера столетия».
Фелисия наклонилась и поцеловала Чагрина. Как бы сильно она ни любила Робби, Чагрин был тем человеком, который заметил ее в РАДА и заставил ее понять, что у нее есть задатки настоящей актрисы. И она знала, что Чагрин обожает ее со страстью, которая была сильна еще и потому, что к ней не примешивалась чувственность. Однажды, задолго до того, как она вышла замуж за Чарльза и встретила Робби, она сумела уговорить Филипа пригласить ее поужинать в ресторан и там при свете свечей пыталась соблазнить его.
– Ты напрасно тратишь время, девочка моя, – сказал он ей тогда. – Не обижайся, но у нас с тобой ничего не получится.
– Откуда ты можешь знать, если еще не пробовал, Филип, – уговаривала она его, улыбаясь самой соблазнительной улыбкой.
Он величественно поднял одну бровь – это было настоящее искусство, на которое у него ушли годы тренировки – и мягко сказал:
– Но я уже пробовал, дорогая – это все равно что «холодная баранина», Лисия, как однажды сказал Оскар Уайльд.
Ей хватило такта рассмеяться, и этот момент стал началом их дружбы. Чагрин дал ей первую настоящую роль – роль Екатерины в своей постановке «Генриха V», и представил ее своим друзьям Гаю Дарлингу и Ноэлю Кауарду как свою находку сезона. Он советовал ей не выходить замуж за Чарльза («Наводит уныние за столом – значит, и в постели такой же»), не бросать Чарльза ради Робби («Театральные браки редко оказываются удачными на сцене и никогда в жизни»), и не ездить в Голливуд («Ты только усвоишь плохие приемы игры и образ жизни, который потом не сможешь себе обеспечить»). Фелисия проигнорировала все его советы, но Филип не обиделся – он только требовал, чтобы она серьезно относилась к его советам, касающимся актерского мастерства, что она и делала.
– Я буду по тебе скучать, – сказала она ему сейчас.
Он кивнул.
– Я приеду через день-другой. – Чагрин, как все английские актеры, постоянно пытался совмещать съемки в кино с работой в театре. Другого способа заработать денег на приличное существование не было. Чагрин ставил Шекспира, сам готовился сыграть в «Дяде Ване» и «Вишневом саде» (обе пьесы ставил Тоби Иден), и снимался в роли лихого (некоторые считали, слишком лихого) капитана корабля в пропагандистском фильме, сценарий которого написал Гай Дарлинг, и все это не прерывая работы над постановкой «Ученика дьявола» Шоу, где он собирался играть Бергойна… – Просто помни, что леди Макбет – не чудовище, – наставлял он Фелисию, – каким ее играли раньше. Она любит своего мужа, жаждет для него власти и считает, что если бы была мужчиной, то могла бы гораздо лучше справиться с делами, чем он. Тебе не составит труда сыграть все это.
– Не язви, Филип.
– Нет, я реально смотрю на вещи, – шепнул он ей. – И помни, дорогая: это всего лишь пьеса. Нет ничего хорошего, когда работа постоянно занимает твои мысли, но особенно скверно продолжать жить жизнью леди Макбет и дома. А она найдет способ заставить тебя это сделать.
Дали свисток; облака пара сгустились, и поезд тронулся. Фелисия помахала Филипу рукой, подумав при этом, как за два месяца после своего возвращения она привыкла во всем полагаться на него. Она не станет переживать из-за «Леди М».
– Садись, Лисия, – сказал Тоби, похлопав рукой по сиденью рядом с собой.
Она послушно села, плотнее закутавшись в меховое пальто.
– Как в прежние времена, – пробормотал Робби, и Фелисия сделала вид, что это действительно так – но тогда он постарался бы, чтобы у них было отдельное купе, и сейчас она уже была бы в его объятиях… Ну мы теперь стали старше, сказала она себе, но это не помогло. И к тому же во время войны невозможно достать отдельное купе, но это тоже было плохим утешением.
Поезд, постукивая на стыках, двинулся вперед в темноту – теперь, когда на окнах во всем Лондоне было затемнение, темнота была полной, без проблесков света. Казалось, что рельсы ведут поезд в пустоту. Фелисия слышала, как где-то в передних вагонах пели солдаты, стараясь сохранить бодрость духа по пути в какой-нибудь богом забытый учебный лагерь или казармы. Робби дремал – или делал вид, что дремлет. Либо ему нечего было сказать, либо его мысли были заняты ролью Макбета.
