Судьбе было угодно, чтобы Сайон-Мэнор оказался не только таким домом, о котором постоянно говорил Робби – с голубятней и деревянными ставнями, но и точно таким, какой она всегда мечтала иметь. Не стоило говорить, что Тоби выразился слишком мягко. Дому нужен был не «небольшой ремонт» – тут требовалось много работы и еще больше денег – но Фелисии здесь нравилось все: от оригинальных елизаветинских окон, с толстыми, матовыми стеклами, до узких коридоров и неровных ступеней, отполированных до блеска за почти четырехсотлетний срок службы. В доме не было ванных комнат или того, что можно было назвать кухней в полном смысле этого слова, электрических розеток было мало, водопровод, по словам самого сторожа, был неисправен, но все это можно было привести в порядок – не сейчас, конечно, а когда закончится война.

Фелисия ни на минуту не усомнилась в том, что однажды она будет жить здесь; она уже мысленно видела, каким будет этот дом после реставрации.

Робби давно не выглядел таким счастливым и довольным, как во время осмотра дома. В комнатах всюду царил развал и запустение, но в то же время на всем лежал отпечаток многовековой истории этого дома. На втором этаже они задержались в большой спальне, глядя вместе на потолок, где отставшая золотисто-коричневая краска обнажила сочные фрески с изображением нимф и богов. На каминной решетке, почерневшей от сажи, была выбита дата «1542».

– Хороший знак, – сказал Робби. – Четыре столетия. Шекспир написал «Антония и Клеопатру» только шестьдесят пять лет спустя! Ты будешь здесь счастлива, как ты думаешь?

Фелисия кивнула.

– А ты?

– Именно такой дом я хотел всю свою жизнь. Конечно, он разорит нас. На реставрацию уйдут годы. Но мы можем все делать постепенно. Сначала приличную кухню, потом ванную и, конечно, детскую, и комнату для няни… – Он наклонился и поцеловал Фелисию. – Ты дрожишь!

– Холодно, – сказала она. – И я промокла. – Но, конечно, дело было не в этом. Дом, по мнению Робби, был неразрывно связан с мыслью о детях, что было вполне естественно.

Она сжала Робби в объятиях и крепко поцеловала его; сторож, вошедший в этот момент, едва не выронил из рук поднос с чаем при виде самой знаменитой театральной пары Англии в объятиях друг друга.

Все как в прежние времена, подумала Фелисия.

– Ребенку почти двенадцать лет, – упрямо повторил Гарри Лайл, повысив голос. – Я не вижу причин, по которым она не может жить в Лэнглите. Это пошло бы ей на пользу. Она будет на свежем воздухе, будет кататься верхом – все это она очень любит. То, что ты ребенком не любила верховой езды, еще не причина…

– Дело вовсе не в этом, – прервала его Фелисия. – Об этом не может быть и речи, вот и все.

– Но почему? Я думаю, Чарльз не будет возражать. Мы с ним всегда находили общий язык. Понимали друг друга.

Фелисия бросила на него жесткий взгляд поверх своего бокала с шампанским – в хороших ресторанах не было недостатка в напитках, хотя еда была строго ограничена и в основном состояла из того, что, по ее мнению, было несъедобным, но имело вид чего-то съедобного. Мясо и яйца были практически недоступны, а поскольку все рыболовецкие траулеры были превращены в минные тральщики, то даже рыба стала редкостью. Фелисия никогда не ела много, поэтому не страдала от нехватки продуктов, но она по-настоящему скучала без таких вещей, которые делали прием пищи приятным – без настоящего масла, белого хлеба, маслин, паштета из гусиной печенки, сливок и кофе. Все как-то приспосабливались: рисовали чулки (сзади на ноге изображали шов карандашом для бровей), переворачивали на обратную сторону манжеты и воротнички рубашек, чтобы скрыть, что они сильно изношены, чинили одежду, которую до войны без сожаления выбросили бы. На внутренней стороне каждой ванны была нарисована линия, выше которой ее нельзя было наполнять, чтобы не расходовать много угля – правило, которое Фелисия нарушала каждый день и потом чувствовала себя виноватой, будто из-за пары лишних литров горячей воды будет проиграна война.

Дядя Гарри ощущал тяготы военного времени только когда бывал в Лондоне. Дома его куры и утки давали ему яйца, его коровы – мясо, молоко, сливки и масло, его леса – тетеревов, фазанов, кроликов, куропаток и достаточное количество дров, чтобы огонь горел во всех каминах. Гарри выглядел здоровым, откормленным и, несмотря на свои собственные не слишком приятные воспоминания о Лэнглите, Фелисия подумала, что Порции было бы неплохо пожить там. Но она все же отрицательно покачала головой.

– Чарльз, может, и не будет возражать, – сказала она. – Я возражаю.

– Объясни мне, почему.

– А ты объясни мне, почему ты хочешь, чтобы она жила у тебя.

– Потому что мне одиноко, – сказал он. – Твоя тетка, насколько тебе известно, постоянно пьет. Если бы у нас были дети, я бы мог уже иметь внуков, но у нас их нет. Она не могла их иметь. – Он махнул рукой, как бы отгоняя от себя мысли о том, что могло бы быть. – Ну, ты сама все знаешь, – ворчливым тоном добавил он.

– Да, я все знаю.

Он грустно улыбнулся. Никто не сомневался, что он выбрал в жены не ту женщину и был наказан за это тем, что она была не в состоянии родить ему детей.

Но это не оправдывало его поведения или того, что он сделал с ней. Фелисия хотела бы, чтобы Гарри был старым и слабым, тогда, возможно, она чувствовала бы жалость к нему, но дядя Гарри, хотя сейчас он приблизился к своему шестидесятилетию, был таким же бодрым, как и двадцать лет назад, когда она впервые увидела его. Тогда в осенний день она робко вышла из «роллс-ройса», который он прислал за ней на станцию, и стояла дрожа на холодном ветру, который с непривычки пробирал ее до костей после многих лет, проведенных в Кении.

– Да, ты же слышала об этом раньше, верно? У меня, кажется, не было от тебя никаких секретов, правда?

Фелисия пожала плечами.

– Ты слишком много всего мне рассказывал. Что из этого было правдой, я не знаю. Большую часть я, слава Богу, забыла.

– Не думаю, чтобы ты что-то забыла. У тебя всегда была поразительно хорошая память, даже когда ты была ребенком. Помнишь, как я в первый раз повел тебя в театр, когда тебе было – сколько? Двенадцать? Тринадцать?

Она рассмеялась.

– Джайлс Монкриф в «Цезаре и Клеопатре» и миссис Монкриф в роли Клеопатры. Это было в Бирмингеме в старом «Ройал-Тиэтр». Спектакль был дневной. Сначала мы обедали в ресторане на станции – креветки в горшочке и дуврская камбала, потом кофе – и женский струнный ансамбль играл попурри из Айвора Новелло.[48] Я чувствовала себя такой взрослой. Когда опустился занавес, я уже знала, что буду актрисой.

Дядя Гарри водил ее в музеи, на аукционы, в театр и на балет, приобщал к антикварным вещам и предметам искусства, к хорошим винам и еде, серебру и фарфору – прививал ей утонченный эстетический вкус ко всему самому лучшему, за что она была ему благодарна. Они всюду ходили вместе как отец с дочерью, за которых многие их и принимали – в Сандлерз-Уэллз[49] и на «Глайнд-борн»,[50] в Королевскую академию искусств и на аукцион Кристи, в «Ковент-Гарден» и «Олд-Вик»,[51] как будто Гарри Лайл в лице своей племянницы нашел законное оправдание для постоянных отлучек из дома, а заодно и вескую причину не отказывать себе в том, что он больше всего любил.

Конечно, ему нравилось общество красивой девушки, при этом у него была возможность давать ей наставления во всем, начиная от одежды и кончая винами. Самое печальное в этом было то, что он мог бы стать великолепным отцом. Ему доставляло удовольствие делиться своими знаниями и интересами, и несмотря на суровость характера, он был хорошим учителем – терпеливым, веселым, способным заставить увидеть, почему одна картина лучше другой, или почему серебряный сливочник эпохи Георга II стоит в десять раз дороже другого, очень похожего на него по внешнему виду, или почему Шанель и Молинье лучшие кутюрье для девушки со стройной фигурой (как у нее), чем Скьяпарелли и Уорт. Будь Фелисия мальчиком, Гарри, вероятно, показал бы ей другую сторону своих интересов, потому он был Хозяином гончих,[52] славился своим бесстрашием в седле, был первоклассным стрелком, удачливым рыболовом…