Тем не менее, в банке у стоек оказалось всего несколько человек, Виктории среди них видно не было и мелькула мысль, что она, по своему обыкновению, сделал все свои дела да и покинула Леню, как уже ненужный и даже мешающий в её жизни элемент.

Он вышел из банка, добрался до площади, которую определил в качестве центральной, поскольку на краю её стояла церковь, сложенная из грубых камней – видимо представительница той самой микенской культуры. Чуть в стороне виднелись яркие зонтики над столиками кафе, откуда доносился резкий чад пережаренной рыбы.

Вика сидела за крайним столиком. Солнце, пронзая зонтик, отложило на её лице сине-красные полосы. Но она и без этой раскраски выглядела мертвой. Леня даже подумал, что встретил другую девушку, чем-то на Вику похожую, но не её. Всегда со вскинутой головой, прямой спиной и развернутыми плечами она сидела сейчас сгорбленная, как старуха, и бессмысленно смотрела в стакан на столе. Рядом стояла высокая бутылка темного стекла и без наклейки.

Леня молча сел рядом, Вика подняла голову и посмотрела сквозь него помутневшими глазами.

– Неудачно? – помолчав, спросил Леня.

Она помедлила с ответом.

– Через полтора часа я уплываю. Отходит какой-то теплоход. Я взяла билет, а ты оставайся. Здесь полно русских девок и все скучают.

– Мне не нужны девки. – тем же безликим тоном ответил Леня. – А тебе, как я понимаю, торопиться тоже некуда.

– Да. – кивнула она и взялась за бутылку. – Некуда.

Она попыталась налить вино из бутылки в стакан, промахнулась и сделала несколько глотков прямо из горлышка, после чего резко засмеялась.

– Права была жирная старуха в Русском музее! Промотали, проели все семейные сокровща мои родственники за это время! А остатки добила тетка Ольга со своими вшивыми любовниками.

– Ты видела, что было в сейфе Лимоновой?

– Да. Эти бараны все мои документы обнюхали, вызвали парня с русским языком, перерыли все.... Мне только показали те две бумажки, которые оказались в ящичке. И сняли с них копии. Бумажки и для туалета не годятся, слишком жесткие.

– А что на этих бумажках? – острожно спросил Леня.

– Ерунда. Одна – завещание. Без подписи и печати нотариуса, без всего. Просто сообщает на всякий случай, что квартира её остается Станиславу Сопунову и гараж тоже. А мне, на добрую память, – фамильная люстра из гостиной.

– Я её видел. На цепях. Красивая.

– Дурак. – вяло сказала Вика. – Не понимаешь что ли, что больше у неё уже ничего не было. Ничего. Вот так, дорогуша. Накрылся твой автомобиль медным тазом.

– Переживу. А что на второй бумажке?

Вика открыла замок сумочки, покопалась было в ней, но потом оставила это занятие, бросив раздраженно.

– Абракадабра, не имеющая никакого значения. – она посмотрела ему в лицо и спросила с пьяным ехидством. – Что, Ленечка, и твое счастье не выгорело?

– Да нет, отчего же... На Крит выбрался, крито-микенское искусство увидел. Море было, ты была....

– И это все, что тебе, нищему босяку, надо?

– С меня достаточно. – спокойно кивнул Леня. – Останься хоть на пару дней. Потом улетим вместе.

Она ответила, едва разжимая губы.

– Мне тут на твое крито-микенское дерьмо смотреть тошно. Видела я все это сто раз! В Париже, Лондоне, Америке! Видела – ну, и что?! Когда все это не ТВОЕ, а лишь витрина товаров, которые не купишь, так лучше проходи мимо и не пускай завистливые слюни! Пойдем, я соберу свое щмотье, да отправлюсь.

Она встала, взяла его под руку и сказала чуть помягче.

– А ты, Ленька, поторчи здесь. Тебе все внове. Я в обратной дороге плохой получусь спутник. Пить буду всю дорогу и ругаться. Зачем тебе это?

– Да. А что потом, в Москве? – вяло спросил Леня.

– Ничего. Быть может, к мужу вернусь, или в проститутки кадровые пойду. Не знаю.

Планы на будущее были заявлены с таким равнодушием, а личность Лени настолько была в этих планах отстраненной и вовсе неупоминаемой, что он и не стал спрашивать, какое место может занять в её будущем – да никакого! То бишь, то самое, которое и до сих пор занимал – никакое. И приводить какие-то резоны было делом бессмысленным.

Леня ещё надеялся, что настроение её смениться в отеле, но она с такой уверенностью покидала в сумку вещи, и с таким равнодушем относилась как к оставляемому острову, так и к нему – Лене Волохову, что ясно было: её уже вообще здесь нет.

Собравшись, она перкинула сумку через плечо и сказала с грустной улыбкой.

– Не провожай меня, дельфин. Мне будет тяжело.

– Почему?

– Да так. Я ведь тебя обманула. И в делах обманула, и в постели тоже. Везде обманула. Всего ты ещё не понимаешь, да и не надо.

– Я ни о чем не жалею. – туповато сказал Леня.

– Тем лучше. Бывай.

– Я тебя найду в Москве. – успел сказать он до того, как дверь за ней закрылась.

Он не стал подходить к окну, хотя знал, что мог увидеть её, пока она будет уходить к перекрестку.

В номер вошла все та же гладко причесанная горничная с громадным пылесосом в руках, что-то прокаркала, Леня сказал, что номер убирать не надо и добавил: «Катись по своим делам»

Мадам обрадованно покивала головой и уволокла пылесос.

Он включил телевизор и полчаса щелкал по дюжине программ, не понимая ни одной из них. Потом прибрал постель, собрал свои разбросанные по номеру вещи, обнаружил, что купленная вчера рыба уже начала тухнуть и вынес её в туалет, чтобы выкинуть в мусорное ведро. Но в ведре обнаружил разорванные пополам два листа бумаги, и вспомнил, что Вика – собираясь – вытащила эти листочки из своей сумки, разорвала и выбросила в туалете. Он вытащил листки, уложил в ведро завернутую в бумагу рыбу и вернулся в номер.

Сложить листы желтой дешовой бумаге в правильной комбинации оказалось несложным делом. Один листок с пятнадцатью строками и подписью Лимоновой было, как и говорилось – её незарегистрированное завещанием. Без печатей, без числа – черновик, следовало понимать. Там значились указания касательно квартиры, гаража и люстры. То чего не договорила Вика умешалось в одну строку : «Более у меня ничего нет и оставлять нечего. Живите счастливо.» Надо было понимать, что именно эти слова добили Вику.

Второй разорванный листок оказался и того менее понятный, поскольку был написан на категорически неизвестном Лене иностранном языке. Тем не менее он попытался вчитаться в текст.

Ни на глаз, ни вслух прочесть эту филькину грамоту было невозможно. Поначалу Леня подумал, что запись сделана на совершенно неизвестном ему языке, потом прикинул, что он имеет дело с каким-то шифром – но и от этого предположения ясней ничего не стало. Было лишь понятно, что это вторая страница какого-то документа, неизвестно кем написанного – быть может Лимоновой, а может и не ей.

Леня спустился в холл, выпросил у портье ролик скотча, склеил порванные бумажки и аккуратно упрятал их в свою сумку. Может пригодится, а может и нет. Во всяком случае, по моменту его возвращения домой – все это стоило показать Свиридову, свидание с которым неизбежно. И тут же возникла вовсе неприятная мысль – не только свидание со Свиридовым неизбежно, но и камера в тюрьме никуда от него Лени не уйдет: будет сидеть в ней неизвестное количество дней.