Бац!

В груди что-то ломается, взрывается, скрежещет. Острая боль, будто от сквозного ранения плохо обработанным копьем, разрывает твою грудь в левой части. Ты мгновенно бледнеешь, тихо стонешь и заваливаешься набок. Ты не дурак и не столь наивен, чтобы не знать, что происходит. Ты понимаешь: наступил сердечный приступ. Смертельный приступ. Хватаешься за напольный светильник, и он падает, разбивая плафон. В грохоте, пока осколки стекла еще летят в твое лицо, ты ясно осознаешь приближение смерти. Ты ТОЧНО знаешь, что она наступила, ты ТОЧНО знаешь, что тебе не выкарабкаться. Ты уже видишь непроницаемую мглу, в которой не будет ни сына, ни внука, ни дочери, ни жены с вечерними курсами, ни сигареты с кофе, ни круассанов и отличного фильма. Там не будет даже тебя. Ты осознаешь, что больше не увидишь жену, что не успел попрощаться ни с нею, ни с детьми, ни даже с соседом, который задолжал тебе снегоуборочную лопату. Впрочем, на соседа тебе плевать. Последний раз в жизни тебя обволакивает чувство огромной скорби и печали, ведь тебе больше не видать тех, кого ты так любишь, тебе больше не видать того, что тебе всю твою жизнь было так важно, что стояло на первом месте и заставляло идти вперед, прорываясь через любые трудности. На несколько секунд ты погружаешься не в просмотр своей жизни в перемотке, нет, а в неописуемую, необъятную печаль, границ которой уже не увидишь даже. Ты не встретишь жену ласковым поцелуем, не ощутишь аромата ее духов, не пригласишь досмотреть фильм вместе. Ты не увидишь свою дочку, чуткую и воздушную. Ты не покачаешь на коленях шалуна-внука и не пожмешь мужественную руку сына. Всего этого ты уже не сделаешь никогда, как бы ты ни хотел обратного.

Все, конец. Тушите свечи, господа. Волшебство под названием жизнь окончилось. Далее — небытие в самом наиглубочайшем понятии этого философского слова. Дальше — смерть.

Ты лежишь на холодном паркете коридора, так и не дойдя до круассанов. Несколько секунд ты в ужасе переживаешь неописуемое несчастье об утрате всего, чем жил. Ты точно знаешь, что такого горя, такого сожаления еще никогда не испытывал. Смерть пришла внезапно, налетела из-за угла коридора, поразила в сердце и завалила на пол. Смерть мгновенно победила тебя, и теперь тебя не станет. Не станет всего через секунду, и эту секунду ты в огромной скорби пытаешься посвятить созерцанию образов любимых тобой людей. А единственной сознательной мыслью, что посетила твою голову в момент сердечного приступа и до самой смерти, стала: «Какого черта я не бросил курить двадцать лет назад?!»

Конец. Темнота растворяется в тебе, а ты растворяешься в темноте.

Джон передернул плечами. Нет, он не хотел бы такой кончины. Только не такой. Повернув к Марине бледное лицо, капитан попросил:

— Будьте добры, достаньте мне сигарету.

Девушка выполнила просьбу, и Джон закурил. Он был рад, что последние дни перед смертью пробыл на острове. Он отвык от большой земли со всеми ее прелестями, которые было бы так жалко потерять. Он пережил ужасы, которые отгородили его от прошлого, от всего прошлого, от всего мира. По сути, ему нечего стало терять. У него не было жены, которая пришла бы с вечерних курсов и обнаружила распростертое на паркете коридора мертвое тело мужа в россыпи стеклянных осколков. У него не было дочери, которая тем же вечером прибежала бы в слезах от подружки, красная от вьюги, в мгновение ока сменившая веселую пирушку на необходимость немедленно осознать смерть отца. У него не было сына, который приехал бы ночью бледный и суровый, готовый на любые траты по случаю намечающихся похорон, держащий себя как всегда в руках, но на деле рыдающий глубоко в душе. У него не было собаки, осторожно обнюхавшей бы неживое тело и заскулившей от горя. У него не было соседа, так и не вернувшего лопату, но честно прибывшего в день похорон на кладбище с траурным видом. У него не было теплого пледа, мягкого кресла, стеклянного столика, недокуренной сигареты, сладкого кофе, начавшегося фильма, свежих круассанов, красивого светильника.

У него не было ничего. Потому смерть не показалась ему чем-то плохим.

Хотя я не прав, усмехнулся про себя Джон Карчер, сигарета у меня все ж есть…

Джон последний раз затянулся и почувствовал, что момент пришел.

Разговор с капитаном утих сам собой. Тот упорно отстаивал свою точку зрения, обнажая свою расистскую и даже фашистскую натуру, отчего Марине становилось противно. Она украдкой посматривала на Джона, ведь он с самого пляжа выглядел очень плохо. Будто подхватил какую-то болезнь. Марина спросила, хорошо ли чувствует себя капитан, и тот заверил, что все отлично.

Эти американцы, они всегда говорят, что дела отлично, даже тогда, когда дела из рук вон плохо. Такова их природа, этих несчастных американцев. Они обложили себя со всех сторон законами-свободами, а теперь не знают, как выбраться из созданного самими собой капкана. Странная нация, сама не понявшая, как стала первой нацией в мире. Нация сугубых индивидуальностей, оградившаяся от внешнего мира непроницаемой стеной законодательства, стеной Закона. Они хотели бы и природу заключить в строгие рамки Конституции, но пока не знают, как это сделать. Американцы, свято верящие в свободу и букву закона, а уж потом верящие в Бога и его святых. Американцы, наивно полагающие, что одержали верх во Второй Мировой войне с незначительной помощью союзников. Американцы, голосующие за терминатора, потому что терминатор — это круто, черт возьми. Американцы, для которых Я — основа бытия и государства, а общество — лишь конгломерат множества Я. Американцы, управляемые горсткой бизнес-магнатов Израиля.

Хорошие вы люди, подумалось Марине. Но дураки…

Вдруг Джон Карчер странно засипел и сложился пополам. Сигарета из его рук упала на мокрую траву и тут же потухла.

— Эй, что с вами? — испугалась Марина.

Тут же медитировавший доселе Стас обратил внимание на внезапный приступ капитана и также забеспокоился.

— Эй, дружище, ты чего? — нагнулся он к лицу Джона. — Ты чего, Джонни?

Выкарабкался из дремы и Игорь. Он проморгался, оценил обстановку, затем нахмурился:

— Может, съел что-нибудь ядовитое? — предположил парень.

Но Марина по-настоящему испугалась за жизнь Джона. Ведь что бы с ним ни произошло, лечить его в условиях диких джунглей не сможет никто. А капитан закричал, закричал громко и совершенно не по-человечески, хватаясь то за живот, но за голову. Крик его был долог и постепенно перерастал в громкое бульканье. Окруженный обеспокоенными спутниками, он покатился под дождем в кусты.

— Да чтоб тебя! — кричал Игорь, не сильно-то желая продираться в заросли кустарника.

Но все это происходило недолго. Внезапно капитан, корчившийся и испускавший нечленораздельные звуки, утих и совершенно замер. Мокнущие люди переглянулись.

— Он умер?

— От чего ему умирать-то? Только что был здоров как огурец, — почти удивился Игорь. — Давайте-ка пульс пощупаем.

Но подойти к телу он не успел. Капитан вдруг изогнулся дугой, затем быстро вскочил на ноги и замер в каких-то сантиметрах от Марины. Глаза Джона были обращены к девушке, но смотрели как-то странно, мимо нее, сквозь нее, в неведомую даль. Лицо же не отражало ни единой мысли, даже гримаса боли сошла с него.

Вдруг Марина стала свидетельницей страшной метаморфозы. Белки глаз капитана быстро покрылись сетью крупных и мелких сосудиков, налились кровью и стали алыми. Одновременно с этим зрачки капитана расширялись, пока радужная оболочка не исчезла вовсе. Уже в этом виде глаза приобрели страшное выражение, никак не подходящее образу человека. А в следующую секунду будто тьма стала расползаться из ненормально увеличившегося зрачка, и глаза полностью затянуло черным.

«Королева…»

Марина завизжала. Она испытывала такой ужас, что не в состоянии была пошевелиться. Будто загипнотизированный удавом кролик, Марина смотрела в черные дыры глаз и рисковала свалиться без сознания. Очевидно, Стас понял, что девушке угрожает опасность, исходящая от Джона Карчера, ведь молодой человек тоже стал свидетелем видоизменения глаз капитана. Стас среагировал быстро: нанес сильный удар по лицу Джона, разбив себе кулак. Капитан отлетел в кусты, но очень быстро поднялся. Быстро настолько, что это дьявольски не понравилось Игорю.