Возможно, им просто доставляет удовольствие его мучить. Как жаль, что нет капсулы с ядом вроде тех, что носят американские разведчики в зубе. Можно было бы разом со всем покончить – пока не изменило мужество. Жакоб с болью подумал о своих товарищах. Скольких из них арестовали после той роковой встречи в пустом амбаре? А ведь все шло так хорошо, группа работала, как слаженный механизм. Диверсия на электростанции прошла без сучка, без задоринки. За несколько последних недель удалось вывести из строя оживленную железнодорожную магистраль, организовать побег пятидесяти товарищей из тюрьмы. Когда гестапо нанесло удар, группа собралась, ожидая поступления новой партии оружия, которую должны были сбросить с самолета. Скольких арестовали? Многие ли погибли? Жакоб видел перед собой лица своих боевых друзей. Усилием воли он отогнал видение прочь. Лучше об этом не думать, забыть их лица навсегда. Внезапно он увидел перед собой Сильви и Лео. Нет, это еще хуже! Опасно поддаваться слабости. Он может не выдержать и произнести их имена. Тело, измученное ударами, уколами, ожогами, начинает выходить из-под контроля. Скорей бы уж его расстреляли.

А вот и снова они! Тяжелая дверь заскрежетала. Может быть, конец наступит прямо сейчас?

Грубые руки подняли Жакоба на ноги. Двое охранников поволокли его по коридору. Снова в комнату для допросов! Мысленно Жакоб стал рисовать схему человеческого тела: скелет с латинским названием каждой кости и каждого сустава, устройство нервной системы, сочленение вен и артерий, устройство головного мозга. Напряжение памяти позволяло ему оторваться от реальности – этой тактикой он пользовался во время пыток.

Но сегодня охранники проволокли его мимо двери пыточной. Жакоб поднял голову и посмотрел на сводчатый потолок с голыми деревянными балками. Да, наверное, день настал. Сердце заколотилось чаще. Он представил тусклый свет раннего утра, выстроившуюся шеренгу солдат. Теперь можно и расслабиться – вспомнить объятия Сильви, прикосновение ее прохладного тела. Жакоб представил Лео – уже не младенцем, а мальчиком, школьником с портфелем в руке. Мысленно он попрощался с Матильдой, с Фиалкой, пожелал им счастья и долгих лет жизни.

Вот они уже снаружи. Темная ночь. Жакоб с трудом вдохнул холодный воздух. Из тьмы донесся лай грубых немецких голосов, век бы их не слышать.

Жакоба подхватили, запихнули в закрытый кузов. Автомобиль тронулся с места.

Значит, еще не конец. Жакоб с трудом распрямился на деревянной скамейке. Бессмысленная, глупая надежда проснулась в его душе. Он предпочел снова сосредоточиться на устройстве нервной системы.

Какое-то время спустя машина остановилась. Охранник, сидевший рядом, выволок Жакоба наружу и втолкнул в легковой автомобиль.

– Всего хорошего, месье. Желаю удачи, – внезапно сказал немец по-французски и с улыбкой отдал честь.

Жакоб уставился на него, ничего не понимая. Прежде чем он опомнился, машина тронулась с места и быстро набрала скорость.

Когда глаза Жакоба привыкли к темноте, он увидел, что на переднем сиденье сидят две женщины в головных уборах монахинь. Из-под клобука той, что вела автомобиль, выбивалась прядь до боли знакомых золотистых волос. В горле Жакоба заклокотал смех.

– Сильви, – вскрикнул Жакоб. – Сильви.

В конце августа 1945 года – того самого исторического года, когда на земле наконец вновь наступил мир – на платформе парижского Восточного вокзала происходила любопытная сцена.

В ней участвовали три женщины, один мужчина, двое детей. Мужчина нес два чемодана; он шагал впереди, имея вид мрачный и решительный. Лицо под мягкой коричневой шляпой было угрюмым. За мужчиной едва поспевала веселая, смеющаяся женщина, чьи светлые волосы рассыпались по меховому воротнику пальто. За ней вприпрыжку неслись двое детей – темноволосая кудрявая девочка лет десяти и худенький мальчик чуть помладше, державший ее за руку. Еще две женщины шествовали на некотором отдалении. Одна шагала величественной, размеренной походкой; другая шла неуверенно, опустив голову, словно не очень хорошо представляла себе, куда и зачем движется.

Самое странное то, что невозможно было определить – кто уезжает, а кто остается. Первым в вагон поднялся мужчина, за ним светловолосая женщина. Потом по лесенке взобрались и все остальные. Некоторое время спустя женщины и дети спустились на платформу, и лишь мужчина остался в купе. Блондинка прижала к себе мальчика и несколько раз крепко его поцеловала. Когда же паровоз вздрогнул и выпустил клуб дыма, мужчина и светловолосая женщина поменялись местами – она поднялась в вагон, а он спустился. Мужчина взял ее за руку, попытался удержать на последней ступеньке.

– Ради бога, Сильви. Не уезжай! – крикнул он, повысив голос – паровоз пыхтел все сильнее.

Еще через пару секунд поезд тронулся с места. Блондинка сбросила с плеч отороченное мехом пальто, перекинула его через руку и с явным удовольствием посмотрела вперед, в сторону локомотива. Провожающие печально глядели ей вслед, так и не дождавшись прощального взмаха руки.

Итак, ровно через шесть лет после несостоявшейся поездки в Польшу, Сильви Ковальская-Жардин, наконец, готовилась осуществить свое намерение. Она знала, что все – и Жакоб, и Лео, и Каролин, и принцесса, и даже Фиалка – против ее затеи. Принцесса Матильда с дочерью ненадолго приехали в Париж и угодили как раз к моменту расставания. Все эти люди интересовали Сильви очень мало. Расставаться с ними ей было совсем не жаль. Разве что с сыном – такой тихий, послушный мальчик, очень похожий на покойного Тадеуша, хотя тот был куда живей и шаловливей. «Мой сын вырос таким, потому что его воспитывали старики, уставшие от жизни и боящиеся всего на свете», – думала Сильви. Когда кончилась война, Лео вернулся в ее жизнь молчаливым и застенчивым чужаком. Прошло четыре месяца, но лед отчуждения так и не растаял.

Сильви дышала полной грудью, словно только что вырвалась на чистый воздух из прокуренного помещения.

Она должна была от них уехать – во что бы то ни стало. Когда прошла первая эйфория освобождения, воцарилась неистребимая скука, вгонявшая ее в отчаяние. Были дни, когда Сильви вообще не хотела подниматься с постели. Ей казалось, что муж утратил к ней всякий интерес – занят только собственной матушкой, тяжело переживавшей недавнюю смерть Жардина-старшего. Жакоб постоянно находился в состоянии депрессии. Он все время думал о мертвых, число которых все увеличивалось. Если же кто-то из его товарищей остался жив, то разговоры шли только об одном – об ужасах лагерей смерти. Сильви не желала больше об этом слышать. Все время Жардин теперь врачевал душевные раны прошедших через ад. Временами ей казалось, что он сам растворился в этой преисподней.

Еще тоскливее было находиться рядом с Каролин. Та каждый день с утра до вечера обходила конторы различных организаций, занимавшихся поисками пропавших без вести. Возвращаясь домой, Каролин жадно смотрела на телефон и постоянно бегала к почтовому ящику. Она все еще надеялась, что Йозеф вернется, но надежда постепенно слабела, одолеваемая все нарастающим ужасом.

Сильви думала, что было бы куда справедливее, если бы ребенок зрел не в ее чреве, а в теле Каролин. Всем от этого стало бы только лучше. У Каролин появилась бы цель в жизни, она прекратила бы свои маниакальные поиски. Как чудесно было бы вновь обрести прежнюю Каролин вместо этой зловещей тени.

О беременности Сильви никому не сказала, даже Жакобу. Он был слишком занят своей работой, на жену внимания почти не обращал. Заниматься любовью они перестали. Иногда Сильви думала, что, заглянув в лицо смерти, Жакоб никак не может отогнать от себя это видение, а тело жены болезненно тревожит его лишь напоминанием о радостях жизни.

Сильви точно знала, когда был зачат ребенок. Она осторожно положила руку на живот и ощутила выпуклость, пока заметную только ей самой.

Восьмого апреля, ровно за месяц до окончания войны в Европе, в доме появился Жак Бреннер с букетом цветов. Он поцеловал Сильви, поздравил ее с днем рождения. Жакоб был совершенно уничтожен – он забыл о юбилее. Желая реабилитироваться, Жардин сказал, что в качестве подарка запланировал праздничный ужин в отеле «Ритц». Все вместе они отправились в знаменитый ресторан и устроили пир – или во всяком случае то, что в ту голодную пору считалось «пиром». Сильви старалась не смотреть на пепельно-серое лицо Каролин, не заглядывать в отсутствующие глаза Жакоба, а лишь внимать веселым шуткам Жака – так, по крайней мере, она тешила себя иллюзией, будто последних шести лет не было вовсе.