Огромный величественный дом Бреннеров с башенками на фасаде и готическим шпилем стоял почти на берегу Атлантического океана. В поместье разводили скаковых лошадей, которых леди Леонора холила и лелеяла с особой любовью. В пасмурные туманные дни юноши носились верхом по продуваемым всеми ветрами полям, а потом падали в сырую траву и спорили, спорили: о ленинских реформах в России, о проблеме интернационализма, взвешивали все «за» и «против» пацифизма. Они беседовали и о своем будущем. Жакоб уже почти решил заняться медициной; Жак же еще не определился, он ко всему на свете относился скептически и воображал себя то именитым писателем, то финансистом, то виноделом.

Когда погода стояла ясная, они направляли лошадей в одну из песчаных бухточек, которых на берегу было великое множество. Мать Жака частенько сопровождала их в этих прогулках. Они валялись на пляже, ныряли в ледяную воду океана, мальчики с хохотом прыгали на волнах. Наступала пора завтракать, и, как по мановению волшебной палочки, появлялся слуга, приносивший холодного цыпленка под майонезом, лангустов, хрустящие огурчики, спелые томаты и сладкие черные вишни. А иногда мать Жака везла их в автомобиле в маленький отель на берегу, где они ели устриц в соусе виши, пока леди Леонора развлекала их рассказами об Англии. Она казалась Жакобу самой привлекательной женщиной, которую он когда-либо видел: тонкие изящные руки, коротко подстриженные светлые волосы, огромные серые глаза.

Через три недели к ним присоединился отец Жака – элегантный седовласый господин, намного старше своей жены. Он привез с собой сестру леди Леоноры с дочерью Селией, девушкой лет семнадцати. Жакоб не мог оторвать глаз от Селии: она являла собой точную (только юную) копию своей тетки. Особенным образом изогнутые при улыбке губы, длинные стройные ноги, коротко подстриженные светлые волосы – словом, все то же самое. Жакоб почти не открывал рта, и не только потому, что вся семья свободно общалась по-английски, тогда как он только начал осваивать этот язык. Когда Селия обращалась к Жакобу, он вспыхивал до корней волос и не мог вспомнить даже самых простых слов. Он чувствовал, что Жак смотрит на него с недоумением, и, чтобы выйти из затруднительного положения, не находил ничего лучшего, как сказать: «Очевидно, мне нужно еще подучить английский».

После приезда Селии юноши стали разговаривать о женщинах. Жак говорил тоном человека, уже познавшего запретный плод. Женщины – довольно глупые создания, как всегда насмешливо рассуждал он. От них никогда не услышишь ничего умного (разумеется, его мать – исключение), их интересуют только тряпки да сплетни. Жакоб молчал. Он вспоминал Мариэтт, ее нежные глаза и ласковые руки. Его представление о женщинах было совершенно иным. Он не знал, что и думать.

Однажды вечером, после особенно промозглого дня, друзья лежали на ковре в комнате Жака и смотрели на огонь, пылавший в камине. За ужином, возбужденный присутствием Селии, Жакоб вопреки своему обыкновению выпил бокал вина, и теперь, разоткровенничавшись, мало-помалу рассказал Жаку о событиях прошлого лета. Лицо его пылало. Было ужасно трудно описать свою нежность, до сих пор не оставившую его, свои ощущения – одновременно мучительные и восхитительные. Жакоб говорил совсем тихо. Закончив, он вдруг испугался, что предал Мариэтт. И еще испугался, что Жак сейчас начнет смеяться.

В комнате воцарилось молчание. Когда Жакоб наконец осмелился взглянуть на друга, он заметил, что лицо Жака исказила гримаса боли.

– Жак, что с тобой? – Раскаяние и беспокойство пронзили Жакоба.

Жак потряс головой. Светлая челка упала на лоб.

– Жакоб, подвинься поближе, обними меня. – Он упорно продолжал смотреть на огонь.

Жакоб прижался к другу – и ободряюще обхватил его за плечи.

– Что с тобой, Жак? – повторил он.

Его друг дрожал.

Вдруг Жак повернулся. Глаза его сверкали.

– Я люблю тебя, – просто сказал он. – Вот, потрогай.

Прежде чем Жакоб что-либо сообразил, Жак взял его руку и прижал к своим брюкам – там, где оттопырилась натянутая ткань. Жакоб почувствовал, как его собственное тело реагирует точно так же. Жак тоже заметил это и придвинулся ближе.

– Нет!

Жакоб вскочил на ноги и бросился вон.

Очутившись в безопасной тишине своей комнаты, Жакоб никак не мог прийти в себя. Ему было безумно стыдно. Он ведь совсем не такой. Жакоб и раньше знал, что некоторые мальчики… Но чтобы Жак! Голова шла кругом. Жакоб упал на кровать и зарылся лицом в подушку. А он-то сам? Ведь он возбудился не меньше Жака, это было ясно им обоим. Его бросило в жар, буквально скорчило от стыда. Никогда прежде на Жакоба так не действовал человек одного с ним пола. Следуя своему всегдашнему стремлению докопаться до истины, юноша попробовал разобраться в себе. Подобное с ним случалось довольно часто, но всегда причиной возбуждения были женщины: дамы в пышных юбках в трамвае, девушки с их загадочными взглядами, Мариэтт. Жакоб словно оправдывался сам перед собой. А сегодня вечером… Невозможность подыскать определение тому, что произошло, мучила и раздражала Жакоба.

На следующее утро Жак не вышел к завтраку. Взволнованный Жакоб ходил по дому крадучись, стараясь ни с кем не встретиться. За обедом, когда юноши наконец увиделись, Жак ничуть не казался смущенным и отпускал обычные шуточки. Жакоб угрюмо молчал. В течение следующих нескольких дней они избегали друг друга, и ни разу глаза их не встретились. По мере того как приближалась дата его отъезда, Жакоб мрачнел все больше. Казалось, дни тянутся нестерпимо медленно. Перспектива тоскливых школьных лет, лишенных дружбы с Жаком, представлялась просто кошмаром.

Вечером накануне своего отъезда Жакоб собрался с духом, постучался и вошел к другу. Лицо Жака было мертвенно-бледным. У Жакоба пересохло в горле. Наконец он выдавил из себя:

– Я не знаю, что говорить, но… но я хочу, чтобы мы остались друзьями.

Жак жестом пригласил его сесть в одно из больших кожаных кресел, стоявших у окна. Сам уселся напротив, и они стали смотреть на унылый вечерний пейзаж. Двое юношей, почти уже мужчин – один темный, другой светловолосый – напряженно наблюдали за тем, как призрачные деревья гнулись под сильными порывами ветра. После паузы Жак сказал:

– Я тоже хочу, чтобы мы остались друзьями.

– Но я не такой, – пробормотал Жакоб. – По крайней мере, мне так кажется. Я… – Лицо его вспыхнуло.

– Я знаю.

В голосе Жака слышалась боль, но говорил он спокойно.

Жакоб взглянул ему прямо в лицо.

– И все же тебе удалось тогда меня возбудить, – тихо произнес он.

Жак пожал плечами. Потом широко, дружелюбно улыбнулся.

– Иногда такое случается.

– А ты? – спросил Жакоб. – Ты?

– Такой? – бесстрастно закончил за него Жак. Тень сожаления набежала на его лицо, но быстро исчезла. Он с достоинством поднял голову. – Да. Кажется, да.

Жакоб помолчал.

– Я очень люблю тебя, Жак, – просто сказал он.

Эти слова прозвучали для Жака почти как благословение.

– А в тебе, Жакоб, таится невероятный запас нежности, – пророческим тоном изрек он.

В январе, когда Жакобу было уже почти шестнадцать, отец пригласил его к себе в кабинет. Робер Жардин с одобрением посмотрел на любимого сына и усадил в кресло перед большим столом. Мальчик (молодой человек, поправил себя Робер) уже обогнал ростом своего отца. Широкоплечий, с ясным взором и звучным голосом, юноша уже стал принимать участие в вечерних сборищах, которые возобновились в доме Жардинов, и обращал на себя внимание живым умом и умением держаться с достоинством. Робер Жардин замечал, как взгляды женщин стали подолгу задерживаться на его сыне.

В определенной среде свободно мыслящих парижан существовала традиция: отцы должны были позаботиться о том, чтобы их сыновья получили надлежащее сексуальное образование. Но имелись в виду не жалкие бормотания о птичках и пчелках и смущенные взгляды в сторону, нет. От отца к сыну передавалась твердая уверенность в том, что наслаждению необходимо учиться. И если девочек освобождали от «учебы» и они хранили невинность до свадьбы, то все же как-то само собой подразумевалось, что и им со временем пойдут на пользу знания, приобретенные мужчинами в процессе прохождения этого курса.