Нежное дыхание девушки, ее волосы, тяжесть ее груди доставляли юноше такое наслаждение, что он забыл всю свою стыдливость. Подростком мечтая над отцовскими книгами по медицине, он даже отдаленно не представлял себе, насколько прекрасны эти нежные касания, шелк этих бедер, этот кудрявый треугольник волос, к которому она исподволь подводила его. И когда он, не выдержав, выплеснул в нее свое юное мужество, поглаживаниями она восстановила его силу, и на сей раз он вошел в нее глубже, увереннее и ощутил, что его захватила и понесла неведомая волна, словно он очутился там, откуда уже никогда не желал уходить.
Каждую ночь, кроме воскресенья, когда Мариэтт отпускали домой, они встречались в разных уголках обширной усадьбы. Они предавались любовным утехам на прохладной траве, на упругом ковре из сосновых иголок, а иногда в укромных закоулках декоративных развалин. Разбивая серебряную гладь пруда, они бросались в него; волосы любовников сплетались в воде, тела погружались в восхитительную влагу.
Еще долгие годы спустя тяжелый аромат хвои и кваканье лягушек напоминали Жакобу о тех днях, наполненных нежностью и наслаждением.
Днем Жакоб воскрешал в памяти их ночные свидания. Он часами глядел на примятую траву и сломанные колокольчики, чтобы вновь ощутить пережитое накануне тайное блаженство. Он увлекся поэзией. Строки, выученные наизусть, предназначались в подарок Мариэтт. Под стрекот цикад голос юноши казался особенно звучным. Глядя на его точеный профиль, вырисовывавшийся на фоне луны, Мариэтт нежно перебирала пальцами его волосы, до тех пор пока он не оборачивался и не впивался губами в ее пухлый ротик.
И когда однажды в конце лета мать сказала, что в пятницу состоится небольшое торжество в честь Мариэтт, которая оставляет их дом, так как выходит замуж, Жакоб был просто оглушен. Он едва мог дождаться ее в условленном месте. Когда же Мариэтт появилась, Жакоб набросился на нее с упреками. Почему она ничего ему не сказала? В ответ Мариэтт обняла его: слова вообще не являлись ее стихией. Разве плохо им было вместе? А она его никогда не забудет. Той ночью их любовное свидание прошло печально и тихо, а Жакоб сделал еще один шаг на пути к тому, чтобы стать мужчиной.
В пятницу, когда жених Мариэтт – коренастый фермер лет тридцати – пришел увести ее из дому, Жакоб испытывал не столько обиду, сколько смущение. Он наблюдал за молодыми на расстоянии. Интересно, что бы сделал с ним, Жакобом, этот парень, если б знал?.. Неужели руки Мариэтт будут проделывать с этим увальнем то же самое?.. Жакоб вспыхнул. Мариэтт показалась ему еще более таинственной. Это событие во многом определило его отношения с женщинами.
Вернувшись в комнату, Жакоб обнаружил в томике стихов засушенный василек чистейшей голубизны. Василек был заложен на страничке со стихотворением, которое Жакоб читал Мариэтт на их последнем свидании. Этот цветок он хранил долгие годы.
Лето 1919 года ознаменовалось концом еще одного этапа в жизни Жакоба. Вскоре после возвращения семьи в Париж брат мадам Жардин стал жертвой страшной инфлюэнцы, пронесшейся по Европе. Последняя волна этой эпидемии унесла людей больше, чем война. А неделю спустя скончался горячо любимый отец Мари. Она бродила по комнатам привидением, живым олицетворением утраты. Весь дом погрузился в траур. Не видно было улыбок, не слышно смеха. Мари начала ежедневно ходить к мессе. Дома она часами просиживала в огромном угловом кресле, держа на коленях молитвенник и беззвучно шевеля губами. Дети ходили на цыпочках; на их вытянутых лицах, словно в зеркале, отражалось подавленное настроение матери.
Примерно в то же самое время Жакоб заметил нечто новое, появившееся в отношениях между родителями. Однажды он услышал их спор, доносившийся из-за закрытой двери спальни.
– Это моя вина. – Мать даже не старалась понизить голос. – Все из-за того, что я согрешила – вышла замуж за еврея.
– Перестань, Мари, – сердито отвечал отец. – Тебя напичкали глупостями твои священники.
Взволнованный и расстроенный, Жакоб тихонько проскользнул к себе в комнату. На следующее утро отец не завтракал за общим столом. Мать сидела с напряженным лицом. Несколько недель спустя она начала уговаривать детей посещать вместе с ней мессу. Жакоб сходил один раз; на него произвели впечатление величественная архитектура собора и лепные украшения колонн. Но рыхлые розовые щеки священника, его суетливые руки и вкрадчивый голос внушали юноше отвращение. Да и вообще, его преданная любовь к отцу вкупе с изучением естественных наук и философии в лицее Генриха IV не способствовали увлечению религией. Только его сестра Николетт продолжала добросовестно сопровождать мать. Мальчиков же освободили от этого (не без некоторого нажима с их стороны).
А через несколько месяцев Мари решила продать дом в Приморских Альпах. Поместье вдруг стало казаться ей слишком вызывающим с его расточительной чувственностью и плодородием. Жакоб был потрясен. Все это время он мечтал о Мариэтт, нежно лелеял воспоминания о ней. Он поклялся себе, что непременно снова встретится с ней. Разве может ее муж помешать их тайным свиданиям? Жакоб умолял мать не расставаться с домом. Его усилия не увенчались успехом, и тогда он попробовал заручиться поддержкой отца. Но Робер Жардин не собирался препятствовать желанию жены. Возможно, он полагал, что если она принесет в жертву дом, который все они так любят, – то это успокоит ее совесть. Но он оказался прав лишь отчасти. После совершения этой, имевшей столь важное значение сделки Мари стала отдаленно напоминать себя прежнюю, но она никогда больше не выпускала из рук молитвенника.
Теперь, когда жизнь дома была омрачена печалью и ссорами, Жакоб особенно сблизился с одним своим одноклассником – Жаком Бреннером. Это был высокий стройный юноша, годом старше Жакоба, с постоянно падавшими на глаза соломенными густыми волосами. Он имел великолепный дар подражания. В темных холодных коридорах лицея Генриха IV или в мрачных классных комнатах с высокими потолками он с потрясающей точностью передразнивал преподавателей. Однажды Жакобу не удалось вовремя подавить усмешку, когда учитель латыни резко повернулся от доски. Объяснить причину своего смеха Жакоб тоже не мог. Поэтому его оставили после уроков и в наказание заставили двадцать пять раз проспрягать глагол «смеяться» во всех временах в отрицательной форме. Отбыв наказание, Жакоб вышел и увидел, что все это время Жак дожидался его.
И тот, и другой увлекались философией. Юноши бродили по улицам под моросящим дождем, спорили, рассуждали, смеялись. Жак прекрасно понял, почему наказали Жакоба, и, узнав, какую кару на него наложили, на следующий же день подарил другу книгу Анри Бергсона «Смех».
Они стали настоящими закадычными друзьями: темноволосый Жакоб – серьезный и любознательный – и блондин Жак – остроумный, большой мастер рифмовать стихи и любитель непристойных шуточек.
Жакоб начал часто бывать у Жака – в доме в стиле барокко с огромными железными воротами. Внутри все было отделано парчой и бархатом, в залах рядами висели в золоченых рамах портреты древних предков. Когда мальчики возвращались с занятий, по изящной витой лестнице к ним легкой походкой спускалась мать Жака, своей раскованностью и мешковатыми штанами являя поразительный контраст с чопорностью дома, хозяйкой которого она являлась. Они втроем пили чай с тостами и горячими булочками – леди Леонора была англичанкой и в своем французском доме придерживалась вкусов и обычаев, к которым привыкла с детства. Жак угощал ее шутками и сплетнями, собранными за день, и потом она уходила, оставляя друзей одних, и предупреждала только, чтобы они побольше времени уделили урокам.
После окончания занятий (Жакоб и Жак поделили первое место по успеваемости) Бреннеры пригласили Жакоба провести лето в их поместье в Бретани. Он с радостью согласился. Отец все время проводил на работе и, казалось, мало интересовался сыном. А общество матери годилось лишь для ссор. Сестра только и делала, что хихикала со своими глупыми подружками, а младший брат оставался еще ребенком, у них не могло быть никаких общих интересов. Мысль о лете, наполненном одними воспоминаниями о Мариэтт, наводила тоску.