Он сам не знал, почему назвал это имя, – подразумевалось, что ответ будет другим. И все же не мешало бросить пробный камень.

– Вендель? – Вайя нахмурился, потом рассмеялся. – Стефан Вендель. Надо же, инициалы как у меня. Не припомню, чтоб я слышал это имя. Вы и впрямь нашли его на дне бутылки.

– Что же, если вы хотите сохранить имя бывшего друга в тайне, не говорите.

– Отчего же? По крайней мере, эти знания – не тайные. Его зовут Марсиаль Роуэн.

«От Флана Гарба – Мерсеру. Январь 1663 г.

Вот и прибыли в наш город судьи грозные. Честно говоря, последние дни я сам хотел, чтобы они приехали как можно быстрее – тогда скорее все и кончится. Покуда события разворачиваются, как ты говорил. Я имею об этом представление, поскольку пришлось выступать свидетелем. Возглавляет комиссию прокурор Скельского уголовного суда, все прочие служители закона – тоже лица светские. Пока что вопросы о колдовстве и магии не рассматриваются, идет следствие по делу об убийстве, благо и этого достаточно для смертного приговора. Мой молодой господин горит желанием воздать по заслугам тем, кто отравил его отца, и комиссия на нынешний день занята обстоятельствами кончины Лейланда Орана. Карвер Оран, как преданный и почтительный сын, отдал этому все силы и внимание. Ограбление часовни, кажется, вовсе его не волнует, хотя ни отец Тирон, ни я не скрыли случившегося. Но и без этого, и без обвинений в колдовстве, а также в убийствах, совершенных в Скеле, исход дела представляется предрешенным. По крайней мере, для Вьерны Дюльман-Эрмесен. Ибо остальные, действительно без всяких пыток, признают свою вину во всем – и еще сверх того. День и ночь они проливают слезы раскаяния и умоляют лишь об одном – сохранить им жизнь. И хотя сие знаменует торжество справедливости, смотреть на них как-то противно. Вьерна Дюльман, однако, отрицает все, а показания сообщников, по ее словам, есть следствие сговора преступников, задавшихся целью погубить ее – единственное невинное существо в этом порочном обществе. Говорит она с большой силой убеждения, и если бы я сам не присутствовал при многих событиях, то мог бы ей поверить. Но сомневаюсь, чтоб ее утверждения произвели большое впечатление на следователей и прокурора. Они, в силу опыта, наверняка и не такое слышали. Тем не менее, если Вьерна Дюльман будет так упорствовать, одним обвинением в убийстве дело не ограничится. Уже прозвучали слова о «дьявольской одержимости» преступницы, и ходят слухи, что из Скеля вызван эксперт по этому вопросу. В таком случае дойдет и до допроса с пристрастием. Но как бы то ни было, судьбу Вьерны Дюльман уже ничего не изменит, взойдет ли она на плаху как убийца или дьяволопоклонница – итог будет один».

Последние фразы, по мнению Мерсера, были написаны ради красного словца. Главным был предыдущий пассаж, из-за которого письмо и отправлялось. Предупреждение: хотя следствие идет, по-настоящему оно не начиналось. Хотя у послания Гарба было меньше шансов попасться в руки излишне внимательных читателей, чем у отправленных обычной почтой, управляющий Оранов проявил в изложении достойную осторожность.

Что ж, примем к сведению.

С начала Масленой недели в Нессе зарядили дожди. Это считалось дурной приметой, но не настолько, чтоб из-за нее отменять праздник. Только разряженные процессии старались подгадать, когда в просветах между ливнями можно будет прошлепать по блестящим от воды мостовым. Особо упорных не смущала и грязь, с урчанием стремившаяся по канавам к реке и дальше, к морю. Часто они спотыкались, падали, измазывали карнавальный костюм, бранились на чем свет стоит, но затем утраченное праздничное настроение неизменно возвращалось. Неважно, что было причиной – удачное падение соседа, мелькнувшая из-под маски смазливая мордашка, цветные огни фейерверков. По вечерам от шутих и огней в Нессе стоял такой грохот, что казалось, будто город подвергается артиллерийскому обстрелу.

Несмотря на то что солнце редко показывалось из-за набрякших водой облаков и дневной свет имел тусклую зеленоватую окраску, стало заметно теплее. Февраль в Нессе – это уже весна. И ряженые прикалывали к одежде букетики ранних цветов – примул, ландышей, фиалок. Нет, что ни говори, настоящий праздник дождями не испортишь. И все же большей частью веселье было загнано под крыши – под новенькую черепицу богатых особняков, где за оконными стеклами в золотом мареве тысяч свечей мелькают изящные тени танцующих, под промокшую солому, укрывающую от ветра портовые таверны, где в подслеповатые окна вместе с дождем влетают брызги прибоя и прогнившие половицы прогибаются под тяжелыми матросскими сапогами.

Так было и во дворце Убальдина. Благородные господа и дамы в затруднительных обстоятельствах желали веселиться, несмотря на дождь, грязь, отсутствие денег и видов на будущее. В дождливую погоду наличие крыши над головой, которая вдобавок не течет, – достаточный повод для радости. И в большом зале, занимавшем значительную часть первого этажа, был дан бал. Никто не желал вспоминать, сколько золота, драгоценностей, бархата, парчи и шитья видел этот зал во время оно, но при случае здесь не преминули бы напомнить, что публика на празднике собралась не менее знатного происхождения, чем при жизни адмирала, а то и поболее. Это – главное. Неважно, что люстры и канделябры сменились смоляными факелами и жаровнями, а мебель представлена скамейками и сбитыми из досок столами. Зато на столах стояло угощение: жареные каштаны, мелкая рыбешка, хлеб, мандарины, полдюжины кувшинов красного вина. Явились даже музыканты – сами пришли, в надежде на ужин и выпивку, или их пригласили, наобещав с три короба, Мерсер не знал.

Часть дворцовых жителей отплясывала по вдребезги разбитому паркету под бубен, волынку и скрипку; а те, кто жаждал не танцев, а песен, собрались в углу вокруг какого-то местного менестреля, вооруженного мандолиной, и подпевали ему нестройными голосами. Дождь лупил по крыше дворца и барабанил по крытым галереям, издалека, из-за реки, доносились треск и уханье – там тучи разошлись и в ночное небо летели шутихи, осыпая зрителей огненными слезами. Тени плясали на стенах, более яркие и четкие, чем осыпавшиеся фрески. По сторонам зала во тьму уходили беломраморные лестницы. На одной из них Мерсер заметил Анкрен. Она вполне освоилась во дворце, свела знакомство с его обитательницами, ходила с ними к колодцу за водой для постирушек, помогала менять пеленки и готовить похлебку, выслушивала их жалобы и сплетни, короче, умудрилась стать незаметной, не прибегая к умению наводить морок. И сейчас на нее никто не оглянулся. Она неспешно спускалась, прислушиваясь к песням, раздававшимся из-под лестницы. Это были и модные попевки, любимые и в салонах, и в кабаках, и старинные баллады – но не утонченные поэтические творения, что могли бы подхватить мадам Эрмесен и ее подруги, или вовсе уж древние сочинения брата Ширы. Выбирали что-нибудь попроще и душещипательнее. Вроде «Кровавой Масленицы».

– А почему Масленица – кровавая? – спросила Анкрен, подойдя.

– Здесь как-то был мятеж, аккурат на Масленой неделе. И подавляли его большой кровью.

– Ну вот, а говорят, здесь края мирные, потрясений давно не было.

– Это случилось лет двести назад. По местным понятиям – тоже не очень давно. Потанцуем?

– Нет. Не люблю.

– Я думал – все женщины любят танцы.

– Я танцевать не люблю. А смотреть, как другие пляшут, – отчего же нет?

Плясали с упоением, вряд ли испытанным на балах в богатых домах и дворцах. Там была другая музыка, другие танцы – медленные, чинные, благопристойные. Здесь музыканты наяривали то, что привыкли играть в домах простонародья, на постоялых дворах; и обитатели дворца нисколько против этого не возражали. Они то кружились, разбившись на пары и яростно притоптывая, то неслись в хороводе, крепко взявшись за руки: неверная жена, оскорбленный муж, его соперник, успевший залечить пустяковую рану, разнимавший их привратник – он следил здесь за порядком, но не видел причины, почему нельзя и ему повеселиться, и многие другие. А те, кто устал или предпочитал, как Анкрен, смотреть, стояли кругом и хлопали в ладоши. В отличие от городских празднеств, танцующие были без масок – какой смысл надевать их здесь, где все друг друга знают? Визжала, как щенок, скрипка в руках бельмастого старика; волынка, на которой дудел бледный сонный юноша, перекрывала голоса поющих. И низкорослая, грудастая и широкобедрая женщина (из тех, что называют «станок») все громче и чаще била в истертый бубен.