— Выходит, эта музыка отражает твое представление о ДНК?

Ответ прозвучал сразу:

— Это ДНК землян, джана'ата и руна. — Исаак умолк, собираясь с мыслями, — Многое из этого — диссонирует. — Пауза. — Я запомнил части, которые гармонизируются. — Пауза. — Не понимаешь? — требовательно спросил Исаак, принимая ошеломленное молчание за тупость. — Это музыка Бога. Вы прилетели сюда, поэтому я ее нашел.

Он сказал это без смущения, гордости или удивления. На взгляд Исаака, это было всего лишь фактом.

— Я думал, что Бог — только сказка, которая нравится Ха'анале, — сказал он. — Но эта музыка ждала меня.

Локон его волос растягивался и возвращался обратно, опять и опять.

— Ничего не выйдет, пока не знаешь все три последовательности.

Снова: косой взгляд. Голубые глаза, так похожие на глаза Джимми.

— Никто другой не смог бы это найти. Только я, — произнес Исаак монотонным голосом, но настойчиво. — Понимаешь теперь?

Оцепенев, Эмилио думал: «На этой планете пребывал Бог, а я… я этого не знал».

— Да, — сказал он через минуту. — Теперь я понимаю. Спасибо.

Он ощущал некую онемелость. Не экстаз, не океанскую безмятежность, которые Эмилио познал когда-то, целую жизнь назад, Лишь онемелость. Когда он снова смог говорить, то спросил:

— Исаак, могу я поделиться этой музыкой с остальными?

— Конечно. В этом и смысл.

Зевнув, Исаак вручил Сандосу блокнот.

— Будь осторожен с ним, — сказал он.

Выйдя из палатки Исаака, Эмилио какое-то время стоял в полном одиночестве, глядя на небо. Погода на Ракхате славилась изменчивостью, и свою власть над ночью Млечный Путь быстро уступал облакам, но Эмилио знал, что при ясном небе он может посмотреть вверх и с легкостью узнать знакомые созвездия. Орион, Большая Медведица, Малая Медведица, Плеяды — случайные формы, наложенные на беспорядочные точки света.

«Звезды выглядят точно так же! — воскликнул он много лет назад, стоя с отцом Исаака и впервые созерцая ночное небо Ракхата. — Почему здесь те же самые созвездия?»

«Это большая галактика в большой вселенной, — ответил молодой астроном, улыбаясь невежеству лингвиста. — Четыре и три десятых световых года — слишком мало для того, чтобы на Земле и тут звезды смотрелись хоть сколько-нибудь по-разному. Чтобы изменить ракурс, нужно улететь гораздо дальше».

«Нет, Джимми; — думал сейчас Эмилио, уставясь вверх. — Этого оказалось вполне достаточно».

«Какой отец, такой и сын», — подумал он затем, вдруг осознав, что Джимми Квинн, как и его необычный ребенок, открыл неземную музыку, изменившую ракурс. Он был рад этому и благодарен.

Первым Эмилио разбудил Джона и отвел его в сторону от поселка, где они могли послушать музыку вдвоем; где смогли бы поговорить наедине; где Эмилио мог наблюдать за лицом друга, пока тот слушал мелодию, и видеть там, как в зеркале, собственные изумление и благоговение.

— Боже мой, — выдохнул Джон, когда стихли последние ноты. — Так вот почему…

— Может быть, — сказал Эмилио; — Не знаю. Но полагаю, что так.

«Ex corde volo, — подумал он. — От всей души желаю…» Они вновь прослушали музыку, затем какое-то время вслушивались в ночные звуки Ракхата, так похожие на земные: шелест ветра в кустарнике, тихое стрекотание и поскребывание в соседних кустах, чье-то далекое уханье, едва слышные взмахи крыльев над головой.

Есть поэма, на которую я наткнулся много лет назад, как раз после того, как Джимми Квинн перехватил первый фрагмент музыки с Ракхата, — сказал Эмилио. — «Во всех затянутых пеленой небесах — где угодно / Не шепот в воздухе / Какого-либо живого голоса, но звук столь далекий, / Что я могу его слышать, лишь как такт / Потерянной, величавой музыки».

— Да, — тихо сказал Джон. — Бесподобно. Кто это написал?

— Эдвард Арлингтон Робинсон, — ответил Эмилио и добавил: — «Credo».

— Credo: верую, — повторил Джон, улыбаясь.

Взирая на Эмилио ясными глазами, он отклонился назад, сцепив руки на колене.

— Скажите, доктор Сандос, — спросил он, — это название поэмы или декларация веры?

Эмилио опустил взгляд, затем коротко рассмеялся и покачал головой, уронив седеющие волосы на глаза.

— Боже, помоги мне, — наконец заговорил он. — Думаю… возможно, и то и другое.

— Хорошо, — сказал Джон. — Рад это слышать. Ненадолго оба притихли, думая каждый о своем, но затем Джон распрямился, потрясенный мыслью:

— Есть эпизод в книге Исход… Бог говорит Моисею: «Лица Моего не можно тебе увидеть; потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых. Когда же будет проходить слава Моя, Я поставлю тебя в расселине скалы, и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду. И когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лицо Мое не будет видимо тебе». Помнишь?

Эмилио молча кивнул.

— Я всегда считал эти слова метафорой, — сказал Джон, — но знаешь… сейчас вдруг подумал: а не говорится ли тут, на самом деле, о времени? Может, Бог говорит нам, что мы никогда не знаем о Его намерениях, но по прошествии времени… поймем. Мы увидим, где Он был: увидим Его спину.

С застывшим лицом Эмилио долго смотрел на него.

— Брат моего сердца, — наконец сказал он. — Где бы я сейчас был без тебя?

Джон улыбнулся, не пряча нежности.

— В каком-нибудь баре, мертвецки пьяный? — предположил он.

— Или просто мертвый.

Эмилио отвернулся, моргая. Когда он снова смог говорить, его голос звучал ровно:

— Одной твоей дружбы хватит, чтобы доказать существование Бога. Спасибо, Джон. За все.

Джон кивнул, затем еще раз, словно бы подтверждая что-то.

— Пойду разбужу парней, — сказал он.

Земля: 2096

Вновь радиоволны принесли музыку с Ракхата на Землю, и опять Эмилио Сандоса опередили новости, которые изменят его жизнь.

Задолго до того, как он прибыл на родную планету, общественная реакция на ДНК-музыку обрела вполне четкие формы. Верующие сочли ее чудесным подтверждением существования Бога и свидетельством Божественного Провидения; Скептики объявили ее подделкой: хитроумным трюком иезуитов, который должен отвлечь внимание от их предыдущих неудач. Атеисты не оспаривали подлинность музыки, но воспринимали ее как еще одну счастливую случайность, которая — так же, как и сама Вселенная, — ничего не доказывает. Агностики признавали, что музыка великолепна, но с заключением не спешили, ожидая невесть чего.

— Ее копии были помещены на горе Синай и поддеревом Будды; на Голгофе и в Мекке; в священных пещерах, возле колодцев жизни, внутри каменных колец. Знамения и чудеса всегда подвергались сомнениям, и, возможно, так и должно было происходить. В отсутствие уверенности вера больше, чем мнение; это — надежда.

Эмилио читал как-то об одной ученом в Лесото, выучившем наизусть каждую улицу в каждом городе Африки, Если бы такой человек превратил названия в ноты, обнаружил бы он гармонию в адресах? Может быть — если б у него было достаточно данных и достаточно времени и не было занятий получше. «И если бы это произошло, — спрашивал Эмилио себя во время долгого перелета, — была бы та музыка менее прекрасной?»

В конце концов, он был лингвистом, и ему казалось вполне вероятным, что религия, литература, искусство, музыка — это лишь отражения мозговой структуры, которая пришла во вселенную, готовая создавать речь из шума, рассудок из хаоса. «Наша способность к наложению смысла на явления, — думал Эмилио, — запрограммирована развертываться, как развертываются крылья бабочки, когда она покидает куколку, готовая взлететь. Мы биологически нацелены создавать смысл. И если это так, — спрашивал он себя, — разве чудо делается менее значимым?»

Именно тогда Эмилио вплотную приблизился к молитве. «Какова бы ни была истина, — подумал он, — да будет она благословенна».

«Джордано Бруно» преодолел почти половину пути, когда Нико заметил, что кошмары дона Эмилио прекратились.

Когда до прибытия на Землю осталось лишь шесть месяцев субъективного времени, Эмилио Сандос сосредоточился на ближайшей задаче: обучить Рукуэи английскому, подготовить поэта к тому, что его ждет. Эмилио делалось легче, когда он беспокоился о ком-то еще, прилагал свой опыт, помогая Рукуэи. Оказавшись вне времени, он отказывался слушать передачи с Ракхата, перехватываемые Францем, и игнорировал ответы на них, поступавшие с Земли. «Все будет хорошо, — говорил себе Эмилио, — и пусть вселенная сама заботится о себе, пока он будет заботиться об одном способном и старательном ученике. Поэтому, когда Франц Вандерхелст наконец пристыковал «Бруно» к Орбитальному Отелю Шиматсы, парившему высоко над Тихим океаном, Эмилио Сандос был во многих отношениях безмятежным человеком. И поэтому он оказался совершенно не готов к своей реакции на письмо, прождавшее его почти четыре десятилетия.