Кардинал отворил массивную дубовую дверь и вышел, щурясь от тусклого зимнего света.

Делорм положила на системный блок компьютера пакет для вещдоков. Сквозь пластик тускло поблескивало что-то металлическое.

Кардинал пригляделся:

— Это что?

— Браслет Кэти Пайн. Поступил от экспертов вместе с одеждой. Чужих пальчиков нет, только ее. Ты с нами в музей или как? — Музеем нераскрытых преступлений Делорм прозвала зал заседаний, который был сейчас до отказа забит материалами по их делу. Браслет присоединят к аудиокассете, отпечаткам пальцев, волоскам и волокнам ткани, отчетам баллистиков и судмедэкспертов, — растущему списку нитей, ведущих в никуда.

— Через пять минут, — попросил Кардинал. — Мне надо закончить.

— Я думала, ты все дополнухи ночью написал.

— Это не дополнуха.

С того места, где она стояла, Делорм могла видеть экран его компьютера, но он был уверен, что текст она не разглядит. В ее глазах мелькнуло подозрение, что ж, пусть помучается над загадкой. Делорм неохотно вышла, и он прочел последний кусок написанного. «Я пришел к выводу, что из-за моего прошлого дальнейшее ведение мною следствия по делу Пайн — Карри могло бы поставить под угрозу результат любого судебного процесса. Таким образом, я считаю для себя необходимым…»

Таким образом, я считаю для себя необходимым бросить к чертям собачьим и это дело, и все другие дела, которые веду, потому что мало кто поверит доказательствам, исходящим от вора, чья вина очевидна. Я — слабое звено в цепи, и чем скорее я из нее вылезу, тем лучше. В сотый раз за день он представил, как сообщает об этом Кэтрин, как ее лицо искажается от боли — не за себя, а за него.

Для отчета он выделил факты, изобличающие его виновность. Случилось это в последний год его службы в торонтской полиции. Они устроили налет на дом наркодилера — у Рика Бушара был на севере Онтарио своего рода распределительный центр, — и, пока прочие члены группы зачитывали права задержанных всяким типам вроде Кики Б. и самому Бушару, Кардинал отыскал деньги в потайном ящичке шкафа в спальне. К своему вечному стыду, он вышел из комнаты примерно с двумя сотнями тысяч. Оставшиеся полмиллиона фигурировали в качестве улики в суде. Подозреваемых, добавил он, признали виновными по всем пунктам.

«В свою защиту могу только сказать…» Но Кардиналу нечем было защищаться, по крайней мере — в собственных глазах. Он снял с компьютера пакет с вещдоком. Оправдания нет, сказал он себе, перекатывая между большим и указательным пальцами, словно бусины четок, маленькие брелочки: трубу, арфу, виолончель.

«В свою защиту могу только сказать, что болезнь жены привела меня в настолько подавленное состояние, что я…» Нет. Он не станет прятаться за горем человека, которого обманул больше всего. Он стер предложение и набрал: «Оправданий у меня нет».

О господи, мысленно сказал он. Ни единого смягчающего обстоятельства? Никаких положительных черт нельзя добавить к этому образу бандита в полицейской форме? «Ни цента из этой суммы не предназначалось мне самому», — набрал он и быстро стер.

Это случилось во время первой госпитализации Кэтрин. Кардинал еще был младшим детективом в торонтском Отделе по борьбе с наркотиками и жил в постоянном кошмаре, видя, как душевная болезнь превращает жену в неузнаваемое существо — мрачное, безжизненное, подавленное до немоты. Это его ужасало. Ужасало, потому что он знал, что у него не хватит сил жить вместе с этим умственно ограниченным зомби, занявшим место яркой, веселой женщины, которую он любил. Ужасало, потому что в то время он еще ничего не знал о психических расстройствах, не говоря уж о сложностях воспитания десятилетней девочки фактически без матери.

Его пальцы нащупали сквозь пакет крошечную гитару.

Кэтрин провела два месяца в Институте Кларка. Два месяца с людьми, которые пребывали в настолько измененном состоянии сознания, что не могли даже написать собственное имя. Два месяца, в течение которых врачи успели испробовать на ней различные комбинации препаратов, что, кажется, только ухудшило ее состояние. Два месяца, на протяжении которых она узнавала мужа лишь временами. После мучительных внутренних споров Кардинал привез Келли повидаться с матерью, что, по мнению всех заинтересованных лиц, было ошибкой. Кэтрин не потрудилась даже взглянуть на собственную дочь, и девочка очень не скоро оправилась после случившегося.

Потом из Миннесоты приехали родители Кэтрин и ужаснулись при виде страдающего создания с темными кругами вокруг глаз, которое, шатаясь, брело по коридору им навстречу. И хотя они были с ним очень вежливы, Кардинал буквально чувствовал их взгляды, сверлящие ему спину: это он каким-то образом стал причиной ее беды. Они начали расхваливать американское здравоохранение (лучшее в мире, на переднем крае науки, блестящие психиатры, кто, по-твоему, пишет все эти знаменитые книги?), и намек был ясен: если бы Кардинал по-настоящему заботился об их дочери, он бы устроил Кэтрин на лечение к югу от границы.

Кардинал тогда уступил. Даже сейчас, спустя десять лет, его удивляла собственная наивность. Ведь он знал, что в Америке лечение ничуть не лучше. Те же лекарства, такое же пристрастие к шоковой терапии, столь же низкая вероятность успеха. Но все-таки он попался. Он не мог вынести саму мысль, что родители Кэтрин думают, будто он делает для их дочери не все, что может. «Не волнуйся, мы знаем, что это будет порядочно стоить. Мы внесем свою долю в оплату». Но много они дать не могли, и сумма по неоплаченным счетам из чикагской клиники «Тамаринд» вскоре уже составляла тысячи долларов, а через несколько месяцев — десятки тысяч.

Кардиналу не понадобилось много времени, чтобы понять, что он никогда не оплатит эти счета, что у них с Кэтрин никогда не будет собственного дома и они никогда не выпутаются из долгов. И вот, когда представилась возможность, он взял эти деньги. Это позволило заплатить по всем счетам, и еще осталось достаточно на весьма недешевое образование Келли. Проблема была в другом. Выяснилось, что, как только он пересек моральную черту, его подлинное Я осталось по другую сторону.

«Оправданий у меня нет», — написал он. Ведь каждый цент из этих денег все-таки пошел на меня, на то, чтобы не уронить себя в глазах тестя и тещи, чтобы купить любовь и уважение дочери, которую я слишком балую. «В настоящий момент важнее всего, чтобы дело Пайн — Карри расследовалось без риска подрыва доверия к полицейскому управлению».

Он написал, что сожалеет, попытался как-то улучшить фразу, но не смог. Распечатал послание на принтере, перечитал и подписал. Конверт адресовал шефу Кендаллу, пометил «Лично» и кинул в ящик для межведомственной корреспонденции.

До этого он собирался пойти вслед за Делорм в зал заседаний, но вдруг, ощутив страшную усталость, опустился обратно в кресло и с глубоким вздохом утонул в нем. Браслет Кэти Пайн тускло отсвечивал в пластиковом коконе. Кэти Пайн, Кэти Пайн… как бы он хотел добиться для нее хоть какой-то справедливости, прежде чем уволиться из управления. Миниатюрные золотые инструменты как-то не вязались с ее характером — или с его представлениями о ней, о Кэти, математике-вундеркинде? Крошечные золоченые штучки: виолончель, тромбон, походный барабан, гитара, — скорее уж это подошло бы Кийту Лондону. Мисс Стин говорила, что у него с собой была гитара. А Билли Лабелль ходил на занятия в «Музыкальный центр Троя»: Кардинал мог бы этого и не вспомнить, если бы не тот факт, что «Музыкальный центр Троя» был тем самым местом, где Билли Лабелля в последний раз видели живым.

— А как же Тодд Карри? — помимо своей воли вслух спросил Кардинал.

— Ты мне? — Голова Желаги показалась из-за другого компьютера, но Кардинал не ответил. Он положил перед собой до обидного тощую папку.

— Билли Лабелль, Кийт Лондон и Кэти Пайн: все увлекались музыкой. А Тодд Карри?

Он живо вспомнил комнату мальчишки в его пригородном доме и отца, в отчаянной опустошенности застывшего в дверях. Он, как наяву, видел игры в шкафу, карту на крышке стола… но музыка? Какие там были признаки увлечения музыкой? Да, ведь это сообщалось в дополнительном отчете о беседе с родителями мальчика. Тодд Карри ходил на музыкальные интернет-форумы. Тематика: хард-рок и рэп. Ну да, он же еще тогда подумал — как странно, что белый мальчишка любит рэп.