Эрик начинал действовать Эди на нервы. Несколько дней он был совершенно безмятежен, даже весел. Но теперь он все время ее шпынял. Впервые за все время пожелал, чтобы она приготовила ему ужин. С чего бы, черт побери? Обычно он терпеть не может, чтобы она смотрела, как он ест. А тут вдруг ни с того ни с сего захотел сосисок с картофельным пюре, и ей пришлось мчаться за ними в супермаркет через это море грязи, ноги промочила, конечно. Теперь он в одиночестве ел в гостиной, а они с бабулей — на кухне. Позавчера она записала в дневнике: «Я люблю Эрика отчаянно и страстно, хотя он мне совсем не нравится. Он мелочный, себялюбивый, грубый хам. И я его люблю».

Они спустились в подвал, где Кийт был привязан к своему креслу с дыркой в сиденье и горшком внизу. Первым делом ей пришлось опорожнить этот чертов горшок. Теперь ей перестало нравиться тут бывать: словно приходишь кошке лоток сменить. Эрик никогда этим не занимался, он просто не переставая ругался, пока Эди не делала что нужно. При этом она чувствовала себя так, как будто ее выпотрошили, да вдобавок снова разыгралась экзема. Совсем недавно экзема стала карабкаться вверх по лицу, начавшись под линией подбородка, кожа растрескалась, покраснела и стала мокнуть. Когда она выходила из супермаркета, какие-то придурки, проезжавшие мимо, опустили окна машины и издевательски на нее загавкали.

Она вернулась из маленькой ванной, как раз когда Эрик разъяснял Кийту свою позицию. Эрик, похоже, получал удовольствие от этих выступлений перед узником, но ее это страшно бесило.

— Видишь ли, заключенный, мы больше не хотим переживать по поводу пятен крови. Когда достигаешь определенного уровня, понимаешь, что незачем за собой убирать, ты догадываешься, о чем я?

Пленник, спеленутый до состояния неподвижности и немоты, не ответил, он даже перестал бросать на них умоляющие взгляды.

— Я нашел идеальное место для того, чтобы тебя убить, заключенный. Это заложенная кирпичом, заколоченная, забытая всеми чертями старая насосная станция. Как по-твоему, часто туда приходят люди? Пару раз за пять лет? — Эрик приблизил лицо к пленнику, словно желая его поцеловать, между ними было теперь сантиметров пятнадцать. — Я, кажется, к тебе обращаюсь, золотце.

Парень все отводил в сторону глаза под покрасневшими веками, и Эрик схватил пленника за подбородок, принуждая его смотреть на него.

Эди взяла листок бумаги:

— Ты хотел составить список, Эрик. — И подумала: он его прямо здесь прикончит, если я сейчас же не сделаю так, чтобы мы поднялись наверх.

— По-моему, мы собирались вернуться в ту шахту, не правда ли, Эди? Они же не ожидают, что мы снова там объявимся.

— Не поведешь же ты меня на этот лед, — возразила Эди. — Уже три дня подряд выше нуля. — Она указала на листок. — Может, какой-нибудь тазик? Собрать кровь.

— Я не собираюсь таскать с собой тазик, Эди. Главная прелесть этой долбаной насосной станции в том, что мы можем не переживать из-за беспорядка. Вот стол пригодился бы. Что-нибудь подходящей высоты. Верно, заключенный? Верно. Заключенный номер ноль-ноль-ноль согласен.

Эди развернула «Алгонкин лоуд» и расстелила на кровати, при этом узник не мог не увидеть свое собственное школьное фото с подписью: «Поиск юноши из Торонто зашел в тупик».

— Может, банку негашеной извести, — предложила Эди. — Чтобы немножко изменить ему личико после того, как мы его убьем. Или даже до того, как убьем.

— Эди, у тебя такой интересный взгляд на вещи. Тебе это очень в ней нравится, правда, заключенный? Юноша из Торонто согласен. Эди, у тебя очень интересный взгляд на вещи.

Свечной воск, полированное дерево, застоявшийся запах ладана. В храме всегда пахнет одинаково. Кардинал сел на одну из задних скамей и предался воспоминаниям: алтарь, где он был служкой в стихаре и сутане; исповедальни, в которых он признавался в некоторых (ясное дело, не во всех) первых сексуальных приключениях; помост, на котором его мать лежала в гробу; купель, где крестили Келли — воздушное создание с кукольным личиком, чей визг раздражал всех, особенно молодого священника, совершавшего помазание.

Вера оставила Кардинала в двадцать с небольшим и с тех пор больше не возвращалась. Все детство Келли он посещал службы, потому что так хотела Кэтрин, и, в отличие, скажем, от Маклеода, который испытывал к римской церкви и ее деяниям лишь презрение, Кардинал не имел ничего против нее. Ни против, ни в ее пользу. И он не совсем понимал, почему в этот четверг, днем, решил зайти в храм. Сидел в «Д'Анунцио» за ветчиной с бобами по-шведски — и вдруг оказался в церкви, в задних рядах.

Из благодарности? Да, конечно, он был рад, что расследование Делорм завершилось. Что же касается Дайсона, то это была очень грустная история, совсем грустная. Маклеод все утро прохаживался насчет падшего босса. «Здорово, что от него избавились, — громогласно вещал он в отделе всем, кто ног его слышать. — Мало ему, что он заносчивый ублюдок, так он еще решил залезть по уши в грязь? Некоторые не умеют вовремя остановиться». Но Кардинал не чувствовал морального превосходства. С таким же успехом в тюрьму могли бы препроводить в наручниках его самого.

Над алтарем возвышался гигантский, отделанный золотом медальон, на котором было изображено вознесение Марии на небеса. Мальчиком Кардинал часто молился ей, чтобы она помогла ему стать хорошим учеником, хорошим хоккеистом, хорошим человеком, но сейчас он не молился. Он просто сидел в благоуханной пустоте храма, и этого было достаточно, чтобы пробудить в нем ощущение цельности, которое он знал ребенком и юношей. Он с точностью до часа помнил, когда утратил эту цельность, Делорм перестала за ним следить, но это не значит, что собственная совесть отпустит ему грехи.

— Извиняюсь.

Толстяк протиснулся между рядами скамей, Задев Кардинала, — довольно бесцеремонный поступок, ведь в церкви совершенно пусто. Но у людей есть свои любимые скамейки, и потом, Кардинал — чужак, а не постоянный прихожанин.

— У вас тут милая церквушка.

Квадратная фигура с трудом угнездилась рядом с Кардиналом, этакий шар из плоти, сплошная масса, лишенная шеи, запястий, бедер. Он указал на медальон Успения:

— Неплохой медальончик. Люблю храмы, а вы?

Повернувшись к Кардиналу, он улыбнулся, если можно назвать эту старательную демонстрацию зубов улыбкой. На мгновение блеснули два золотых резца и тут же пропали. Лицо мужчины, плоское и круглое, как у эскимоса, было изуродовано четырьмя парносимметричными шрамами. Ясно видимые белые рубцы шли горизонтально поперек лба и по подбородку и вертикально — по щекам. Неправильной формы, словно вдавленный внутрь нос напоминал стручок перца. Чтобы посмотреть в лицо Кардиналу, незнакомец вынужден был повернуться на девяносто градусов, при этом на правом глазу у него обнаружился черный кожаный кружок. На черном фоне какой-то остряк вывел по трафарету: «Закрыто».

Может, он из тех, кого Кардинал когда-то посадил? Тогда он должен припомнить эту тушу, словно вылепленную из глины первозданного, беспримесного злодейства.

— Жарковато для февраля. — Мужчина стянул с головы черную шапочку, обнажив идеально выбритый череп. Затем, неожиданно деликатными движениями, он снял сначала одну, потом другую перчатку и положил руки на колени. На костяшках одной руки было вытатуировано: «хрен», на другой — «тебе».

— Кики, — произнес Кардинал.

Снова сверкнули золотые зубы.

— Не думал, что ты меня вспомнишь. Давненько не видались, а?

— Извини, что не посетил тебя в Кингстоне. Сам знаешь, как это бывает. Дела…

— Десять лет — всё дела, понимаю, У меня тоже были дела.

— Понимаю. Ты настоящий художник-декоратор. Мне нравится, как ты оформил свою заплату на глазу.

— Нет, я все больше качался. Я теперь лежа триста раз штангу выжимаю. А ты?

— Не знаю. В последний раз, когда я проверял, было сто семьдесят. — Скорее ближе к ста пятидесяти, но когда беседуешь с варваром, кристальная честность ни к чему.