– Мы это знали и до ее поездки.

– Посмотри, – снова предложил он.

Я подошла к окну и взяла у него последний планшет. Рисунки были сделаны по фотографиям, которые я хорошо знала, – я, Лорна, Дики, Саския в младенчестве. Фишер был прав: первые работы грешили безжизненной статичностью, но большинство последующих были великолепны. Мне ничего не оставалось, как улыбнуться.

– Яблоко от яблоньки… – ворчливо признала я. – Он тоже был развит не по годам.

Фишер достал часы из жилетного кармана.

– Сейчас придет Джулиус. И на этот раз, – он предупреждающе поднял палец, – я прошу тебя вообще ничего не говорить. Особенно о красоте мастерски нарисованных фаллосов. Полагаю, Линда до сих пор не оправилась от твоей лекции. – Он хмыкнул. – Боюсь, я тоже. Сохраняй хладнокровие. И полную невозмутимость.

– В присутствии Джулиуса я всегда невозмутима.

Фишер очень проницательный человек.

– Ом имел на тебя виды? Так-так.

– Жена его не понимает, – драматически вздохнула я.

Фишер, разливавший херес по рюмкам, прервал свое занятие и, взглянув на меня, расхохотался:

– Его жопа получит свой бассейн – и при этом без ущерба для мортимеровской коллекции. Во всяком случае, никто ничего не заметит.

Слоняясь по комнате со своей рюмкой, я листала старые каталоги – Дерен, Фринк, средневековая резьба по слоновой кости, коллекция Бэррона. В наши дни само собрание фншеровских каталогов представляло собой ценную коллекцию. Отчасти я вес еще сердилась из-за Дики, отчасти испытывала любопытство.

– Где состоится выставка?

– Ах, выставка… – Рис что-то достал из своего антикварного горизонтального стеллажа для эскизов. В некоторых ситуациях он бывал таким позером, этот Фишер. – В Вест-Эндс. Точнее, на Корк-стрит. Как ни странно – чистое совпадение, – мы получили старую галерею Блейка, ту самую, в которой выставлялось вот это, помнишь? – И швырнул на стол портфолио с моим Пикассо.

– Как же мне не помнить, – сухо сказала я. – Миссис Мортимер устроила там свое шоу на новой электрической инвалидной коляске, чем посеяла всеобщую панику.

– Да, это была женщина! И какой острый глаз. Помнишь ту девичью головку Матисса?

– Разумеется. Такое изящество линий.

Он кивнул:

– О да. Линии у него действительно изящные… Эта девочка была одной из внучек семейства Штейн – известных меценатов, в частности и его покровителей. Говорят, он вел себя по отношению к ней как грязный старикашка. Еще хереса?

Джулиус явился красный и возбужденный, сказал, что застрял в пробке. Поскольку на подбородке виднелся след от помады и цвет лица был несколько ярковат, я предположила, что он задержался из-за чего-то более существенного, чем пробка, и весело поинтересовалась:

– А Линда не с тобой? – Он ответил, что она с мальчиками в отъезде. – Ах, вот оно что, – посочувствовала я. – Должно быть, тебе одиноко без них. Это джем, – я вгляделась в его подбородок, – или помада?

Джулиус бросил на меня косой взгляд и принялся стирать пятно, а когда я дружески поцеловала его в обе щеки, вид у него стал еще более смущенный. Потом он передал Фишеру плоский пакет из коричневой оберточной бумаги. Фишер взял его и очень осторожно развернул. Внутри, между двумя картонками, лежал вставленный в рамку портрет, о котором я всегда мечтала, – «Головка девочки» Матисса. Я ожидала, что искусствовед начнет охать, вздыхать, рассыпаться в восторгах и твердо помнила, что не должна его поддерживать. Однако он лишь спокойно кивнул и предложил Джулиусу херес. Мне не терпелось поставить портрет вертикально и поближе рассмотреть его, но я держалась.

– Прекрасный день для апреля, – светски сказала я, обращаясь к Джулиусу. Тот что-то пробормотал. – Передай от меня привет жене, хорошо? – Он закинул ногу на ногу и стряхнул с колена некую невидимую пушинку. Я терялась в догадках: зачем он пришел и зачем принес Матисса? Искусство живет по законам, неподвластным безвкусной житейской суете, из которой произрастает. Мы часто обсуждали эту тему с Фишером за рюмкой-другой после того, как горластые дизайнеры по интерьеру убирались восвояси. Люди никогда не смогли бы войти в собор, побродить по Колизею или площади Сан-Марко, если бы постоянно помнили, на какие средства все это построено и сколькими жизнями оплачено создание идеала.

Мы подписали бумаги: сначала Фишер, потом Джулиус, потом я. Я наконец начала понимать, что происходит. И он просил меня оставаться при этом невозмутимой?! С того момента как промокательная бумага высушила чернила на документе, я стала обладательницей Матисса, а Джулиус и Линда Мортимер – владельцами офортов Пикассо. Напоминало обмен побрякушек на золото: ни то ни другое нельзя съесть, но ты точно отдаешь себе отчет в том, что предпочитаешь.

– Гм-м… – промычала я, безразлично, даже несколько критически глядя на свое новое приобретение. – Будет неплохо смотреться в холле, над вазой с сухими лепестками.

У Фишера хватило такта закашляться и на минуту отвернуться. Джулиус ничего не заметил. Он оставил папку с офортам и лежать там, где она лежала, и собрался уходить.

– Ты не возьмешь это с собой? – удивилась я.

Он тряхнул головой. С чего это он вы глядит таким самодовольным, ведь это моя прерогатива?

– Здесь они будут в более надежных руках, – сказал он, – пока не наступит подходящий момент их продать.

– А как же бассейн? Если лето снова выдастся хорошим, Линда без него никак не обойдется.

– Работы уже начались, – коротко ответил он и удалился в сопровождении Фишера, по-прежнему воплощавшего образ Знаменитого Эксперта.

Я провела пальцами по застекленному портрету, следуя изгибу линий. Что бы там ни натворил Матисс, этой картины было достаточно, чтобы причислить его к лику святых.

Фишер не тот человек, с которым уместны поцелуи и объятия, поэтому лучшей альтернативой мне показался обед. С шампанским, разумеется, и с портретом, стоящим на отдельном стуле в качестве третьего, самого почетного участника. Мне было интересно, как ему удалось уговорить наследников расстаться с картиной, ведь я наверняка знала, что она стоит гораздо больше, чем офорты. Но он отказался обсуждать эту тему. Все совершенно законно, заверил он меня, бумаги в полном порядке, ни честь миссис Мортимер, ни честь тетушки Маргарет не пострадала. Только тут я поняла, что разницу внес он сам, – вот почему бассейн уже строился.

Несмотря на мои настойчивые расспросы, он не пожелал дать никаких объяснений, и, если я не хотела лишиться его общества, мне оставалось лишь отступить, но я поклялась себе спросить Джулиуса, какая сумма лежала на кону, когда он решился встать из-за карточного стола. Мы смотрели на девочку, а она во всей своей невинности, переданной бесконечно, бесконечно нежными линиями, смотрела на нас.

– Она того стоит, – вдруг произнес Фишер. – Согласна? Несмотря ни на какие сплетни, с ней связанные.

Я утвердительно кивнула:

– Да, стоит. – Мы чокнулись. Не в силах совладать с собой, я предприняла еще одну попытку: – Фишер, сколько ты доплатил?

Он посмотрел на меня поверх очков своими глазами-барвинками, в которых снова заплясали чертенята, и сказал:

– Ты имеешь представление о том, какие комиссионные я получу, когда сделка будет завершена? И имеешь ли ты представление о том, сколько я собираюсь заработать на выставке Дики и Саскии?

– Я думала, ты отошел от дел.

Он подмигнул:

– Нет, не совсем. Разве что после этого… Причем с кругленькой суммой в кармане. А теперь предлагаю сменить тому. Как поживает твой приятель?

Я рассказала.

На него мое повествование особого впечатления не произвело.

– Похоже, ты небольшая мастерица удерживать своих мужчин. Ведь Дики тоже когда-то был твоим любовником, как я догадываюсь? Пока Лорна не увела его.

Удар ниже пояса. Я не думала, что кто-нибудь когда-нибудь отважится задать мне этот вопрос, поэтому ничего не ответила, только посмотрела на Фишера так, словно получила пощечину.

Он постучал пальцем по картине.