– Господи Иисусе, – сказал он не без восхищения, – ты когда-нибудь слышала, что в джин можно добавлять вермут?

Мои ресницы затрепетали.

Он сделал еще глоток, изобразил гримасу на грани одобрения и внимательно посмотрел на меня.

Я улыбнулась улыбкой, призванной продемонстрировать всю глубину моего дружеского интереса.

– Тебе что-то от меня нужно, – догадался он.

– Просто сто лет тебя не видела. – Я кокетливо повела плечами. – Хотела узнать, как прошел отпуск.

– Отпуск прошел прекрасно. В самом деле, замечательно. – В его наполнившемся воспоминаниями взгляде промелькнул намек на распутство. При иных обстоятельствах я бы дала ему пинка.

– Отлично. Хорошее место?

– Да, вполне. – Он отпил еще. По лукавому выражению лица можно было понять, что он и сам ожидает пинка. – Правда, мы не так уж много гуляли…

– Ах, вон оно что, – сказала я. – Значит, в отеле оказалось много бельевых шкафов?

Колин, приложившийся в этот момент к бокалу, поперхнулся, не то фыркнув, не то хохотнув, и постучал себя в грудь. На глазах выступили слезы. Откашлявшись, он спросил:

– Ну, а ты что поделывала?

Я сумела сохранить невозмутимую улыбку, изображая все ту же глубокую заинтересованность и дружелюбие. Потом, когда все закончится, я не премину сообщить ему, насколько близок он был к пинку, – слишком уж ненавистен мне с детства этот вопрос: отец неизменно задавал его, возвращаясь с работы. Мне было тогда всего одиннадцать…

– Что я поделывала? – повторила я, постукивая бокалом по зубам. – Да ничего особенного.

– Но дома не сидела.

– Откуда ты знаешь? – Я даже забыла, что надо трепетать ресницами.

– Совсем не сидела.

– Ну что ты! – небрежно возразила я. – Не так уж часто я выходила из дома.

– И где же ты бывала?

– Да так – там, здесь…

– Здесь – очень редко.

– Колин, в чем дело? Соседский надзор?

– Вот-вот, и вопросы мои тебя раздражают.

– Вовсе нет.

– Значит, нашла себе любовника?

Не сразу вспомнив о прошлом разговоре во время обеда, я подумала, что он каким-то образом узнал про объявления. Хотя какая-то частичка меня тут же захотела во всем признаться, в целом перевешивало желание промолчать. Любовь, согласно расхожей мудрости, вечна, не так ли? Когда речь идет о браке – читай: о любви, – надежда одерживает верх над опытом. Здесь развешивание объявлений и назначение крайних сроков принято считать неуместным. Единственное же, чего хотела я, так это превратить любовное приключение в отпуск. Заранее зарезервировать билет, провести на отдыхе ровно столько времени, сколько наметила, получить как можно больше удовольствия и вернуться в хорошем настроении. Но по мере того как я наблюдала за Колином, уверенность моя улетучивалась. Если он узнает, чем я занималась, мне до конца жизни не избавиться от насмешек.

Склонив голову, он выжидательно наблюдал за мной. Становилось сыро, меня начал пробирать озноб. Я разлила по бокалам остатки «ракетного топлива» и постаралась вернуть себе спокойствие и льстивую женственность. Этот человек был мне нужен – вернее, нужен был его адрес. Я мысленно представила себе Колина в образе хомяка и настроилась на великодушное всепрощение. Благодаря мартини соблазнительная хрипотца шуршала у меня в горле. По крайней мере я надеялась, что голос звучит соблазнительно.

Он по-прежнему ждал моих откровений, белки глаз у него чуточку порозовели.

– Ну, признавайся, заарканила кого-то? – спросил он наконец, явно предвкушая экзекуцию.

Но я не собиралась подвергаться экзекуции. Нужно было элегантно пригладить волосы и ответить ему с умудренным спокойствием. Вместо этого я почему-то стала оправдываться с негодованием викторианской девственницы:

– Да ничего подобного!

– Не волнуйся ты так. Я просто поинтересовался. Думал, ты уже преуспела. – Он выглядел отвратительно самодовольным. – А ты все еще раскачиваешься.

Я временно пропустила выпад мимо ушей, но поклялась со временем отомстить. Поставлю фотографию Колина рядом с картинкой, на которой изображен хомяк, и подпишу: «Найдите десять различий».

– Откуда тебе известно, что я ходила на свидания?

– Я звонил. Неоднократно.

– Но не оставлял сообщений.

Он отпил мартини и признался:

– Не мог.

– Да ну? Почему же?

– Потому что каждый раз, когда слышал твой голос из автоответчика, начинал покатываться со смеху.

Какой-то добрый дух помог мне удержаться, вбив небольшой, но крепкий стержень в позвоночник. Я выпрямилась, став дюймов на шесть выше, так что наши глаза оказались почти на одном уровне, и с притворным дружелюбием в голосе спросила:

– И что же тебя так веселило?

– А ты пойди послушай сама. Ты вообще слышала то, что наговорила там? Это нечто среднее между Мей Уэст[33] и бандершей. Кстати, – он повел носом, – в этом садике пахнет, как в египетском борделе. – Продолжая веселиться, он протянул руку к цветку лилии, тот откликнулся на прикосновение молчаливым кивком одобрения. – Сексуальные цветы, – заметил. Колин, заглядывая в интимную восковую глубину. – Не хватает только красного фонаря.

– Кому – мне или лилиям?

Я была близка к тому, чтобы покончить с дружеской лестью – и, следовательно, отказаться от явочного адреса – и высказать Колину все, что я о нем думаю, но он неожиданно сменил игривый тон на искреннее участие и рукой, только что ласкавшей лилию, погладил меня по щеке.

– Маргарет, – сказал он, – этой записью на автоответчике ты навлечешь беду. Я-то тебя знаю, поэтому не воспринимаю се как приманку, но любой другой – я имею в виду мужчин, – услышав столь откровенный призыв, может неправильно тебя понять…

Откровенный призыв? Я задумалась. Его слова произвели-таки на меня впечатление. Как бы то ни было, стержень выскользнул из моего позвоночника, и спина вернула себе привычный изгиб. Странно, мне никогда не приходило в голову, что я наивна.

– Поверь мне, я разбираюсь в том, что может спровоцировать мужчину, – продолжал Колин с излишним пафосом, – в конце концов, я сам мужчина.

– Ты – нет, – хихикнула я. – Ты хомяк.

И пока он, обескураженный и чуть встревоженный, обдумывал мое заявление, мне в голову пришла потрясающе хитрая уловка.

– Колин, ты прав, – слегка смущенно сообщила я. – У меня есть любовник. Но он женат.

– Почему – хомяк? – пропуская мои последние слова мимо ушей, спросил он.

Я небрежно махнула рукой. Она была покрыта мурашками. Следовало действовать без промедления, пока самообладание не вернулось к собеседнику.

– Дело в том, что он не хочет, чтобы существовала хоть какая-то связь между ним и моим адресом – на случай, если его супруге придет в голову нанять частного сыщика. Ну, ты понимаешь. Ведь они, – здесь я представила себе теледетектива Варшавски, – способны отследить что угодно, даже корреспонденцию. Вот я и подумала: нельзя ли мне использовать тебя в качестве секретного абонентского ящика? Он мог бы посылать письма на твой адрес, а я – приходить и забирать их.

Колин долго молча смотрел на меня, задумчиво потирая кончик носа. Я ждала. Но поскольку он так ничего и не произнес, вынуждена была добавить:

– Ну же, соглашайся. Учитывая твое небезоблачное прошлое, моральные соображения тебя смущать не должны.

– Я хочу прояснить два момента, – сказал он, показав соответствующее количество пальцев. – Во-первых, почему – хомяк? И во-вторых: ты что, хочешь сделать меня почтовым ящиком «до востребования», чтобы, когда все дерьмо выплывет наружу, меня огрели по башке в темной подворотне? А потом навечно заклеймили как тайного гомосексуалиста?

– Я думала, ты лишен предрассудков. Ты ведь читаешь «Гардиан»!

– Солнышко, предрассудков у меня нет. Если бы я был гомосексуалистом, то торжественно оповестил бы об этом весь мир. Но я не гомосексуалист. И не думаю, что моим… – он запнулся, явно встревоженный, – моим женщинам это понравится.