Он отвечал утвердительно и лет через пять после выпуска ездил в Москву и приехал оттуда женатым на ней.

Он любил жену свою, как любят воздух и тепло. Мало того, он, погруженный в созерцание жизни древних, в их мысль и искусство, умудрился видеть и любить в ней какой-то блеск и колорит древности, античность формы.

Вдруг иногда она мелькнет мимо него, сядет с шитьем напротив, он нечаянно из-за книги поразится лучом какого-то света, какой играет на ее профиле, на рыжих висках или на белом лбу.

Его поражала линия ее затылка и шеи. Голова ее казалась ему похожей на головы римских женщин на классических барельефах, на камеях: с строгим, чистым профилем, с такими же каменными волосами, немигающим взглядом и застывшим в чертах лица сдержанным смехом.

Леонтий не узнал Райского, когда тот внезапно показался в его кабинете.

– Позвольте узнать, с кем я имею честь говорить… – начал было он.

Но только Борис Павлович заговорил, он упал в его объятия.

– Жена! Уленька! Поди-ка, посмотри, кто приехал! – кричал он в садик жене.

Та бросилась и поцеловала Райского.

– Как вы возмужали и… похорошели! – сказала она, и глаза у нее загорелись от удовольствия.

Она бросила беглый взгляд на лицо, на костюм Райского, и потом лукаво и смело глядела ему прямо в глаза.

– Вы всех здесь с ума сведете, меня первую… Помните!.. – начала она и глазами договорила воспоминание.

Райский немного смутился и поглядывал на Леонтья, что он, а он ничего. Потом он, не скрывая удивления, поглядел на нее, и удивление его возросло, когда он увидел, что годы так пощадили ее: в тридцать с небольшим лет она казалась если уже не прежней девочкой, то только разве расцветшей, развившейся и прекрасно сложившейся физически женщиной.

Бойкость выглядывала из ее позы, глаз, всей фигуры. А глаза по-прежнему мечут искры, тот же у ней пунцовый румянец, веснушки, тот же веселый, беспечный взгляд и, кажется, та же девическая резвость!

– Как вы… сохранились, – сказал он, – все такая же…

– Моя рыжая Клеопатра! – заметил Леонтий. – Что ей делается: детей нет, горя мало…

– Вы не забыли меня: помните? – спросила она.

– Еще бы не помнить! – отвечал за него Леонтий. – Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?

– Что же мне сказать?

– Скажи – salve, amico…[79]

– Ну, ты свое: я и без тебя сумею поздороваться, не учи!

– Не знает, что сказать лучшему другу своего мужа! Ты вспомни, что он познакомил нас с тобой; с ним мы просиживали ночи, читывали…

– Да, если б не ты, – перебил Райский, – римские поэты и историки были бы для меня все равно что китайские. От нашего Ивана Ивановича не много узнали.

– А в школе, – продолжал Козлов, не слушая его, – защищал от забияк и сам во все время оттаскал меня за волосы… всего два раза…

– Так было и это? – спросила жена. – Ужели вы его били?

– Вероятно, шутя…

– Ах, нет, Борис: больно! – сказал Леонтий, – иначе бы я не помнил, а то помню, и за что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте сделал выписку откуда-то – для тебя же: ты взбесился! А в другой раз… ошибкой съел что-то у тебя…

– Не рисовую ли кашу? – спросила жена.

– Вот, она мне этой рисовой кашей житья не дает, – заметил Леонтий, – уверяет, что я незаметно съел три тарелки и что за кашей и за кашу влюбился в нее. Что я, в самом деле, урод, что ли?

– Нет, ты у меня «умный, добрый и высокой нравственности», – сказала она, с своим застывшим смехом в лице, и похлопала мужа по лбу, потом поправила ему галстук, выправила воротнички рубашки и опять поглядела лукаво на Райского.

Он по взглядам, какие она обращала к нему, видел, что в ней улыбаются старые воспоминания и что она не только не хоронит их в памяти, но передает глазами и ему. Но он сделал вид, что не заметил того, что в ней происходило.

Он наблюдал ее молча, и у него в голове начался новый рисунок и два новые характера, ее и Леонтья.

«Все та же; все верна себе, не изменилась, – думал он. – А Леонтий знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут между собой… Увижу, посмотрю…»

– Кстати о каше: ты с нами обедаешь, да? – спросил Леонтий.

– Как это можно! – вступилась жена, – приглашать на такой стол, как наш! Ведь вы уж не студенты: Борис Павлович в Петербурге избаловался, я думаю…

– Ты что ешь? – спросил Леонтий.

– Все, – отвечал Райский.

– А если все, так будешь сыт. Ну, вот, как я рад. Ах, Борис… право, и высказать не умею!

Он стал собирать со стола бумаги и книги.

– Бабушка как бы не стала ждать… – колебался Райский.

– Ну, уж ваша бабушка! – с неудовольствием заметила Ульяна Андреевна.

– А что?

– Не люблю я ее!

– За что же?

– Командовать очень любит… и осуждать тоже…

– Да, правда, она деспотка… Это от привычки владеть крепостными людьми. Старые нравы!

– Если послушать ее, – продолжала Ульяна Андреевна, – так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…

Райский засмеялся.

– Что вы, она просто святая! – сказал он.

– Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее – посмотрим!

– Это Верочка? Я еще ее не видал, она за Волгой гостит…

– А кто ее знает, что она там делает за Волгой?

– Нет, я бабушку люблю, как мать, – сказал Райский, – от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней…

– Поэтому вы поверите ей, если она…

Ульяна Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные по столу бумаги и ставил на полки книги.

– Поэтому вы поверите, если она скажет вам…

– Всему, – сказал Райский.

– Не верьте, неправда, – говорила она, – я знаю, она начнет вам шептать вздор… про monsieur Шарля…

– Кто это monsieur Шарль?

– Это француз, учитель, товарищ мужа: они там сидят, читают вместе до глубокой ночи… Чем я тут виновата? А по городу бог знает что говорят… будто я… будто мы…

Райский молчал.

– Не верьте – это глупости, ничего нет… – Она смотрела каким-то русалочным, фальшивым взглядом на Райского, говоря это.

– Что мне за дело? – сказал Райский, порываясь от нее прочь, – я и слушать не стану…

– Когда же к нам опять придете? – спросила она.

– Не знаю, как случится…

– Приходите почаще… вы, бывало, любили…

– Вы все еще помните прошлые глупости! – сказал Райский, отодвигаясь от нее, – ведь мы были почти дети…

– Да, хороши дети! Я еще не забыла, как вы мне руку оцарапали…

– Что вы! – сказал Райский, еще отступая от нее.

– Да, да. А кто до глубокой ночи караулил у решетки!..

– Какой я дурак был, если это правда! Да нет, быть не может!

– Да, вы теперь умны стали, и тоже, я думаю, «высокой нравственности»… Шалун! – прибавила она певучим, нежным голосом.

– Полноте, полноте! – унимал он ее. Ему становилось неловко.

– Да, мое время проходит… – сказала она со вздохом, и смех на минуту пропал у нее из лица. – Немного мне осталось… Что это, как мужчины счастливы: они долго могут любить…

– Любить! – иронически, почти про себя сказал Райский.

– Вы теперь уже не влюбитесь в меня – нет? – говорила она.