– Ей-богу, нет! и все будто, завидя меня, бросились, как ваши статуи, ко мне, я от них: кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня – ей-богу, правда, спросите Семена!..

– Ну, тебе, батюшка, ужо на ночь дам ревеню или постного масла с серой. У тебя глисты должны быть. И ужинать не надо.

– Я напомню ужо бабушке: вот вам! – сказала Марфенька Викентьеву.

– Ну, Вера, скажи свой сон – твоя очередь! – обратился Райский к Вере.

– Что такое я видела? – старалась она припомнить, – да, молнию, гром гремел – и кажется, всякий удар падал в одно место…

– Какая страсть! – сказала Марфенька, – я бы закричала.

– Я была где-то на берегу, – продолжала Вера, – у моря, передо мной какой-то мост, в море. Я побежала по мосту – добежала до половины; смотрю, другой половины нет, ее унесла буря…

– Все? – спросил Райский.

– Все.

– И этот сон хорош, и тут поэзия!

– Я не вижу обыкновенно снов или забываю их, – сказала она, – а сегодня у меня был озноб: вот вам и поэзия!

– Да ведь все дело в ознобе и жаре; худо, когда ни того, ни другого нет.

– А вы, братец? теперь вам говорить! – напомнила ему Марфенька.

– Вообразите, я всю ночь летал.

– Как летали?

– Так: будто крылья явились.

– Это бывает к росту, – сказала бабушка, – кажется, тебе уж не кстати бы…

– Я сначала попробовал полететь по комнате, – продолжал он, – отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь – и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…

– Этот всем снится; вот сокровище далось: как пугало, – сказала Татьяна Марковна.

– Я его вчера видел с ружьем – на острове, он и приснился. Я ему стал кричать изо всей мочи, во сне, – продолжал Райский, – а он будто не слышит, все целится… наконец…

– Ну, братец, – ах, это интересно…

– Ну, я и проснулся!

– Только? ах, как жаль! – сказала Марфенька.

– А тебе хотелось, чтоб он меня застрелил?

– Чего доброго, от него станется и наяву, – ворчала бабушка. – А что он, отдал тебе восемьдесят рублей?

– Нет, бабушка, я не спрашивал.

– Все вы мало Богу молитесь, ложась спать, – сказала она, – вот что! А как погляжу, так всем надо горькой соли дать, чтоб чепуха не лезла в голову.

– А вы, бабушка, видели какой-нибудь сон? расскажите. Теперь ваша очередь! – обратился к ней Райский.

– Стану я пустяки болтать!

– Расскажите, бабушка! – пристала и Марфенька.

– Бабушка, позвольте, я расскажу за вас, что вы видели? – вызвался Викентьев.

– А ты почем знаешь бабушкины сны?

– Я угадаю.

– Ну, угадывай.

– Вам снилось, – начал он, – что мужики отвезли хлеб на базар, продали и пропили деньги. Это во-первых…

Все засмеялись.

– Какой отгадчик! – сказала бабушка.

– Во-вторых, что Яков, Егор, Прохор и Мотька, пьяные, забрались на сеновал, закурили трубки и наделали пожар…

– Типун тебе, право – болтун этакий! Поди, я уши надеру!

– В-третьих, что все девки и бабы, в один вечер, съели всё варенье, яблоки, растаскали сахар, кофе…

Опять смех.

– Что Савелий до смерти убил Марину…

– Полно, тебе говорят!.. – унимала сердито Татьяна Марковна.

– И, наконец, – торопливо досказывал он, так что на зубах вскочил пузырь, – что земская полиция в деревне велела делать мостовую и тротуары, а в доме поставили роту солдат…

– Вот, я же тебя, я же тебя – на, на, на! – говорила бабушка, встав с места и поймав Викентьева за ухо. – А еще жених – болтает вздор какой!

– А ловко, мастерски подобрал! – поощрял Райский. Марфенька смеялась до слез, и даже Вера улыбалась. Бабушка села опять.

– Это вам только лезет в голову такая бестолочь! – сказала она.

– Видите же и вы какие-нибудь сны, бабушка? – заметил Райский.

– Вижу, да не такие безобразные и страшные, как вы все.

– Ну, что, например, видели сегодня?

Бабушка стала припоминать.

– Видела что-то, постойте… Да: поле видела, на нем будто лежит… снег.

– А еще? – спросил Райский.

– А на снегу щепка…

– И все?

– Чего ж еще? И слава Богу, кричать и метаться не нужно!

Весь день все просидели, как мокрые куры, рано разошлись и легли спать. В десять часов вечера все умолкло в доме. Между тем дождь перестал, Райский надел пальто, пошел пройтись около дома. Ворота были заперты, на улице стояла непроходимая грязь, и Райский пошел в сад.

Было тихо, кусты и деревья едва шевелились, с них капал дождь. Райский обошел раза три сад и прошел через огород, чтоб посмотреть, что делается в поле и на Волге.

Темнота. На горизонте скопились удалявшиеся облака, и только высоко над головой слабо мерцали кое-где звезды. Он вслушивался в эту тишину и всматривался в темноту, ничего не слыша и не видя.

Направо туман; левее черным пятном лежала деревня, дальше безразличной массой стлались поля. Он дохнул в себя раза два сырого воздуха и чихнул.

Вдруг он услышал, что в старом доме отворяется окно. Он взглянул вверх, но окно, которое отворилось, выходило не к саду, а в поле, и он поспешил в беседку из акаций, перепрыгнул через забор и попал в лужу, но остался на месте, не шевелясь.

– Это вы? – спросил шепотом кто-то из окна нижнего этажа, – конечно, Вера, потому что в старом доме никого, кроме ее, не было.

У Райского затряслись колени, однако он невнятным шепотом отвечал: «Я».

– Сегодня я не могла выйти – дождик шел целый день; завтра приходите туда же в десять часов… Уйдите скорее, кто-то идет!

Окно тихо затворилось. Райский все стоял.

«Куда „туда же“? – спрашивал он мучительно себя, проклиная чьи-то шаги, помешавшие услышать продолжение разговора. – Боже! так это правда: тайна есть (а он все не верил) – письмо на синей бумаге – не сон! Свидания! Вот она, таинственная „Ночь“! А мне проповедовала о нравственности!»

Он пошел навстречу шагам.

– Кто тут? – громко закричал голос, и с этим вопросом идущий навстречу начал колотить что есть мочи в доску.

– Ну тебя к черту! – с досадой сказал Райский, отталкивая Савелья, который торопливо подошел к нему. – Давно ли ты стал дом стеречь?

– Барыня приказали, – отвечал Савелий, – мошенники в здешних местах есть… беглые… тоже из бурлаков ходят шалить…

– Врешь все! – с досадой продолжал Райский, – ты подглядываешь за Мариной: это… скверно, – хотел он сказать, но не договорил и пошел.

– Позвольте о Марине слово молвить! – остановил его Савелий.

– Ну?

– Нельзя ли ее в полицию отправить?

– Ты с ума сошел, – сказал Райский, уходя. Савелий за ним.

– Сделайте Божескую милость, – говорил он, – хоть в Сибирь сошлите ее!

Райский погружен был в свой новый «вопрос» о разговоре Веры из окна и продолжал идти.

– Или хоша в рабочий дом – на всю жисть… – говорил Савелий, не отставая от него.

– За что? – спросил вдруг Райский, остановившись.

– Да опять того… почтальон ходит все… Плетьми бы приказали ее высечь…

– Тебя! – сказал Райский, – чтоб ты не дрался…

– Воля ваша!

– Да не подсматривал! это… скверно… – сквозь зубы проговорил он, взглянув на окно Веры.

Он ушел, а Савелий неистово застучал в доску.

Райский почти не спал целую ночь и на другой день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в глаза. Она – ничего, ясна и покойна…

– Как ты кокетливо одета сегодня! – сказал он.

– Вы находите простенькую палевую блузу кокетливой?

– А пунцовая лента, а прическа, с длинной, небрежно брошенной прядью волос на плечо, а пояс с этим изящным бантом, ботинки, прошитые пунцовым шелком! У тебя бездна вкуса, Вера, я восхищаюсь!