Погода была еще мрачнее. Шел мелкий, непрерывный дождь. Небо покрыто было не тучами, а каким-то паром. На окрестности лежал туман.

Вера была тоже не весела. Она закутана была в большой платок и на вопрос бабушки, что с ней, отвечала, что у ней был ночью озноб.

Посыпались расспросы, упреки, что не разбудила, предложения – напиться липового цвета и поставить горчичники. Вера решительно отказалась, сказав, что чувствует себя теперь совсем здоровою.

Все трое сидели молча, зевали или перекидывались изредка вопросом и ответом.

– Вы были тоже на острове? – спросила Вера Райского.

– Да, – ты почем знаешь?

– Я слышала, как Егор жаловался кому-то на дворе, что платье все в глине да в тине у вас – насилу отчистил: «Должно быть, на острове был», – говорил он.

– Ты все слышишь! – заметил он. – Я был не один; Марк был, еще жена Козлова…

– Вот нашел с кем гулять! У ней есть провожатый, – сказала бабушка, – monsieur Шарль.

– И он был.

Опять замолчали и уже собирались разойтись, как вдруг явилась Марфенька.

– Ах, бабушка, как я испугалась! страшный сон видела! – сказала она, еще не поздоровавшись. – Как бы не забыть!

– Какой такой, расскажи. Что это ты бледна сегодня?

– Рассказывай скорей! – говорил Райский. – Давайте сны рассказывать, кто какой видел. И я вспомнил свой сон: странный такой! Начинай, Марфенька! Сегодня скука, слякоть – хоть сказки давайте сказывать!

– Сейчас, сейчас, погодите, через пять минут приедет Николай Андреич, я при нем расскажу.

– Уж и через пять минут! – сказала бабушка, – почем ты знаешь? Дожидайся! он еще спит!

– Нет, приедет – я ему велела! – кокетливо возразила Марфенька. – Нынче крестят девочку в деревне, у Фомы: я обещала прийти, а он меня проводит…

– Так ты для деревенских крестин новое барежевое платье надела, да еще в этакий дождь! Кто тебя пустит? скинь, сударыня!

– Скину, бабушка, я надела только примерить.

– Ведь уж примеривали!

– Оставьте ее, бабушка, она жениху хочет показаться в новом платье.

Марфенька покраснела.

– Вот вы какие! я совсем не для того! – с досадой сказала она, что угадали, – пойду, сейчас скину…

Райский удержал ее за руку; она вырвалась, и только отворила дверь, как навстречу ей явился Викентьев и распростер руки, чтоб не пустить ее.

– Идите скорей – зачем опоздали? – говорила она, краснея от радости и отбиваясь, когда он хотел непременно поцеловать у ней руку.

– Что это у вас за гадкая привычка целовать в ладонь? – заметила она, отнимая у него руки, – всю руку изломаете!

– Ладонь такая тепленькая у вас, душистая, позвольте…

– Подите прочь! Вы еще с бабушкой не поздоровались!

Он поцеловал у бабушки руку, потом комически раскланялся с Райским и с Верой.

– Рассказывайте, что видели во сне, – сказал ему Райский, – скорее, скорее!

– Нет, я прежде расскажу! – перебила Марфенька.

– Ах, нет, позвольте, я видел отличный сон, – торопился сказать Викентьев, – будто я…

– Нет, дайте мне рассказать, – говорила Марфенька.

– Позвольте, Марфа Васильевна, а то забуду, – силился он переговорить ее, – ей-богу, я было и забыл совсем: будто я иду…

Она зажала ему рот рукой.

– По порядку, по порядку! – командовал Райский, – слово за Марфенькой. Марфа Васильевна, извольте!

– Я будто, бабушка… Послушай, Верочка, какой сон! Слушайте, говорят вам, Николай Андреич, что вы не посидите!.. На дворе будто ночь лунная, светлая, так пахнет цветами, птицы поют…

– Ночью? – сказал Викентьев.

– Соловьи всё ночью поют! – заметила бабушка, взглянув на них обоих.

Марфенька покраснела.

– Вот теперь сбили с толку – я и не стану рассказывать!

– Нет, нет, говори, говорите! – сказали все, кроме Веры.

– Ну, вот птицы…

– Птицы не поют ночью…

– Опять вы, Николай Андреич! не стану – вам говорят! А вот он ночью, бабушка, – живо заговорила она, указывая на Викентьева, – храпит…

– Ты почем знаешь?

– Марина сказывала – она от Семена слышала…

– Это от золотухи: надо пить аверину траву, – заметила Татьяна Марковна.

– Я боюсь, кто храпит. Если б знала прежде, так бы…

Она вдруг замолчала.

– Что ж ты остановилась? – спросил Райский, – можно свадьбу расстроить. В самом деле, если он тебе будет мешать спать по ночам…

Марфенька покраснела, как вишня, и бросилась вон.

– Полно тебе, Борюшка! видишь, она договорилась до чего, да и сама не рада!

Викентьев догнал Марфеньку и привел назад.

– Я буду на ночь нос ватой затыкать, Марфа Васильевна, – сказал он.

Марфеньку усадили и заставили рассказывать сон.

– Вот будто я тихонько вошла в графский дом, – начала она, – прямо в галерею, где там статуи стоят. Вошла я и притаилась, и смотрю, как месяц освещал их все, а я стою в темном углу: меня не видать, а я их всех вижу. Только я стою, не дышу, все смотрю на них. Все переглядела – и Геркулеса с палицей, и Диану, и потом Венеру, и еще эту с совой, Минерву… И старика, которого змеи сжимают… как бишь его зовут… Только вдруг!.. (Марфенька сделала испуганное лицо и оглядывалась по сторонам) – и теперь даже страшно – так живо представилось…

– Ну, что вдруг? – спросила бабушка.

– Страшно, бабушка. Вдруг будто статуи начали шевелиться. Сначала одна тихо, тихо повернула голову и посмотрела на другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша протянула к ней руку: это Диана с Минервой. Потом медленно приподнялась Венера – и не шагая… какой ужас!.. подвинулась, как мертвец, плавно к Марсу, в каске… Потом змеи, как живые, поползли около старика! он перегнул голову назад, у него лицо стали дергать судороги, как у живого, я думала, сейчас закричит! И другие все плавно стали двигаться друг к другу, некоторые подошли к окну и смотрели на месяц… Глаза у всех каменные, зрачков нет… Ух!

Она вздрогнула.

– Да это поэтический сон – я его запишу! – сказал Райский.

– Побежали дети в разные стороны, – продолжала Марфенька, – и всё тихо, не перебирая ногами… Статуи как будто советовались друг с другом, наклоняли головы, шептались… Нимфы взялись за руки и кружились, глядя на месяц… – Я вся тряслась от страха. – Сова встрепенулась крыльями и носом почесала себе грудь… Марс обнял Венеру, она положила ему голову на плечо, они стояли, все другие ходили или сидели группами. Только Геркулес не двигался. Вдруг и он поднял голову, потом начал тихо выпрямляться, плавно подниматься с своего места. Большой такой, до потолка! Он обвел всех глазами, потом взглянул в мой угол… и вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял руку; все в один раз взглянули туда же, на меня – на минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне…

– Ну, что же вы, Марфа Васильевна? – спросил Викентьев.

– Как я закричу!

– Ну?

– Ну, и проснулась, – и с полчаса все тряслась, хотела кликнуть Федосью, да боялась пошевелиться – так до утра и не спала. Уж пробило семь, как я заснула.

– Прелесть – сон, Марфенька! – сказал Райский. – Какой грациозный, поэтический! Ты ничего не прибавила?

– Ах, братец, да где же мне все это выдумать! Я так все вижу и теперь, что нарисовала бы, если б умела…

– Надо морковного соку выпить, – заметила бабушка, – это кровь очищает.

– Ну, теперь позвольте мне… – начал Викентьев торопливо, – я будто иду по горе, к собору, а навстречу мне будто Нил Андреич, на четвереньках, голый…

– Полно тебе, что это, сударь, при невесте!.. – остановила его Татьяна Марковна.

– Ей-богу, правда…

– Это нехорошо, не к добру…

– Говорите, говорите! – одобрял Райский.

– А верхом на нем будто Полина Карповна, тоже…

– Перестанешь ли молоть? – сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.

– Сейчас кончу. Сзади будто Марк Иванович погоняет Тычкова поленом, а впереди Опенкин, со свечой, и музыка…

Все захохотали.

– Все сочинил, бабушка, сейчас сочинил, не верьте ему! – сказала Марфенька.