Она поглядела на него несколько времени.

– Сколько раз вы предлагали женщинам такое счастье? – спросила она.

– Бывали, конечно, встречи, но такого сильного впечатления никогда…

– Скажите еще, сколько раз говорили вы вот эти самые слова: не каждой ли женщине при каждой встрече?

– Что ты хочешь сказать этими вопросами, Вера? Может быть, я говорил и многим, но никогда так искренно…

Она глядела на него, а он на нее.

– Кто тебя развил так, Вера? – спросил он.

– Довольно, – перебила она. – Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на год, может быть, больше, словом до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом – как себе хочу! Сознайтесь, что так?

– Почему ты знаешь это? Зачем так судишь меня легко? Откуда у тебя эти мысли, как ты узнала ход страстей?

– Я хода страстей не знаю, но узнала немного вас – вот и все.

– Что ж ты узнала и от кого?

– От вас самих.

– От меня? Когда?

– Какая же у вас слабая память! Не вы ли рассказывали, как вас тронула красота Беловодовой и как напрасно вы бились пробудить в ней… луч… или ключ… или… уж не помню, как вы говорили, только очень поэтически.

– Беловодова! Это – статуя, прекрасная, но холодная и без души. Ее мог бы полюбить разве Пигмалион.

– А Наташа?

– Наташа! Разве я тебе говорил о Наташе?

– Забыли!

– Наташа была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она жила, пока грели лучи солнца, пока любовь обдавала ее теплом, а при первой невзгоде она надломилась и зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее умереть.

– А о Марфеньке что говорили? Чуть не влюбились!

– Это все так, легкие впечатления, на один, на два дня… Все равно, как бы я любовался картиной… Разве это преступление – почувствовать прелесть красоты, как теплоты солнечных лучей, подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему серьезного хода?

– А самое сильное впечатление на полгода? Так?

– Нет, не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились… Стало быть – на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с идеалом семьи…

– Послушайте, брат. Вспомните самое сильное из ваших прежних впечатлений и представьте, что та женщина, которая его на вас сделала, была бы теперь вашей женой…

– Кто тебя развивает, ты вот что скажи? А ты все уклоняешься от ответа!

– Да вы сами. Я все из ваших разговоров почерпаю.

– Ты прелесть, Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в глазах! Ты вся – поэзия, грация, тончайшее произведение природы! – Ты и идея красоты, и воплощение идеи – и не умирать от любви к тебе? Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот тает…

Она сделала движение.

– Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя, Вера, – кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге!..

– Может быть – и он. Прощайте, брат, вы кстати напомнили. Мне надо писать…

– И вот счастье где: и «возможно» и «близко», а не дается! – говорил он.

– Вы можете быть по-своему счастливы и без меня, с другой…

– С кем, скажи! Где они, эти женщины!..

– А те, кто отдает внаймы сердце на месяц, на полгода, на год, – а не со мной! – прибавила она.

– И ты не веришь мне, и ты не понимаешь! Кто же поверит и поймет?

Он задумался, а она взяла бумагу, опять написала карандашом несколько слов и свернула записку.

– Не позвать ли Марину? – спросил он.

– Нет, не надо.

Она спрятала записку за платье на грудь, взяла зонтик, кивнула ему и ушла.

Райский, не сказавши никому ни слова в доме, ушел после обеда на Волгу, подумывая незаметно пробраться на остров, и высматривал место поудобнее, чтобы переправиться через рукав Волги. Переправы тут не было, и он глядел вокруг, не увидит ли какого-нибудь рыбака.

Он прошел берегом с полверсты и наконец набрел на мальчишек, которые в полусгнившей, наполненной до половины водой лодке удили рыбу. Они за гривенник с радостью взялись перевезти его и сбегали в хижину отца за веслами.

– Куда везти? – спросили они.

– Все равно, причаливайте, где хотите.

– Вон там можно выйти, – указывал один.

– Вон-вось где: тут барин с барыней недавно вылазили…

– Какой барин?

– Кто их знает! С горы какие-то!

Райский вышел из лодки и стал смотреть.

«Не Вера ли?» – думал он.

Если она – он сейчас узнает ее тайну… У него забилось сердце. Он шел в осоке тихо, осторожно, боясь кашлянуть…

Вдруг он услышал плеск воды, тихо раздвинул осоку и увидел… Ульяну Андреевну.

Она, закрытая совсем кустами, сидела на берегу, с обнаженными ногами, опустив их в воду, распустив волосы, и, как русалка, мочила их, нагнувшись с берега. Райский прошел дальше, обогнул утес: там, стоя по горло в воде, купался m-r Шарль.

Райский, не замеченный им, ушел и стал пробираться, через шиповник, к небольшим озерам, полагая, что общество, верно, расположилось там. Вскоре он услыхал шаги неподалеку от себя и притаился. Мимо его прошел Марк.

Райский окликнул его.

– А, здравствуйте, – сказал Волохов, – от кого вы тут прячетесь?

– Я не прячусь… иначе бы не остановил вас.

– Да вы не от меня прячетесь, а от кого-нибудь другого. Признайтесь, вы ищете вашу красавицу сестру? Нехорошо, нечестно: проиграли пари и не платите…

– Вы почем знаете, что она здесь?

– Я пошел было уток стрелять на озеро, а они все там сидят. И поп там, и Тушин, и попадья, и… ваша Вера, – с насмешкой досказал он. – Подите, подите туда.

– Я не хочу, я не туда шел.

– Не стыдитесь меня, я все вижу. Вы хотели робко посмотреть на нее издали – да? Вам скучно, постыло в доме, когда ее нет там…

– Какой вздор! я просто гулял…

– Давайте триста рублей!

Райский пошел опять туда, где оставил мальчишек. За ним шел и Марк. Они прошли мимо того места, где купался Шарль. Райский хотел было пройти мимо, но из кустов, навстречу им, вышел француз, а с другой стороны, по тропинке, приближалась Ульяна Андреевна, с распущенными, мокрыми волосами.

Оба хотели спрятаться, но Марк закричал им:

– Charme de vous voir tous les deux![156] честь имею рекомендоваться!

M-r Шарль вышел из-за кустов.

– Monsieur Райский! Monsieur Шарль! – представлял насмешливо их Марк друг другу.

– Ульяна Андреевна! пожалуйте сюда, не прячьтесь! ведь видели: всё свои лица, не бойтесь!

– Никто не боится! – сказала она, выходя нехотя и стараясь не глядеть на Райского.

– И оба мокрые! – прибавил Волохов.

– Самый неприятный мужчина в целом свете! – с крепкой досадой шепнула Ульяна Андреевна Райскому про Марка.

– Ну, прощайте, я пойду, – сказал Марк. – А что Козлов делает? Отчего не взяли его с собой проветрить? Ведь и при нем можно… купаться – он не увидит. Вон бы тут под деревом из Гомера декламировал! – заключил он и, поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.

– Il faut que je donne une bonne leçon а ce mauvais drôle![157] – хвастливо сказал m-r Шарль, когда Марк скрылся из вида.

Потом все воротились домой.

– Ну, вот, я тебе очень благодарен, – говорил Козлов Райскому, – что ты прогулялся с женой…

– На этот раз благодари вот monsieur Шарля! – сказал Райский.

– Merci, merci, monsieur Charles![158]

– Bien, très bien, cher collègue![159] – отвечал Шарль, трепля его по плечу.

Райский пришел домой злой, не ужинал, не пошутил с Марфенькой, не подразнил бабушку и ушел к себе. И на другой день он сошел такой же мрачный и недовольный.