Сколько уже? Полгода? Семь?
– Девять.
– Во, девять уже… видишь. Уже поровну – девять до, девять после. Девять там, девять здесь… Это большое дело, Шурик. Это ты как молодой себя ведешь. Раз – и опять замолодел. А Петьке-то сколько?
– Семнадцать скоро.
– Во! Вот так! Семнадцать!
Мы чокнулись.
– Ты закусывай, закусывай, – сказал Шура. – Что-то ты, Серега, воодушевился сверх меры…
Я опрокинул рюмку и посмотрел в тарелку.
– Знаешь, Шура, – сказал я, тыча вилкой в аппетитный кусок свинины. Потом поддел картофельную долечку, положил на язык, сжал зубами – она захрустела. – Вот я однажды шел мимо лужи.
Такая громадная лужа. Понимаешь? С водой такая лужа…
– Понимаю, – кивнул Кастаки. – Лужа всегда с водой. Без воды – это, как правило, уже не лужа.
– Вот, с водой. Нет, ты не смейся. Такая огромная лужа. Занимает полполосы. А с той стороны – такая большая колдобина. В асфальте. Ну яма такая…
– Яма, – подтвердил Шура.
– И мимо меня проехали две машины. Две. Водитель первой, заблаговременно заметив пешехода… ну меня то есть… взял влево. Туда, к колдобине. Хрясь! – не знаю, как ступицу не разнес. Зато на меня не попало ни капли. Вот. Водитель второй заблаговременно разглядел колдобину. А не меня. И принял резко вправо. Ш-ш-ш-ша!.. Меня окатило с ног до головы, понимаешь?
Зато машина совершенно не пострадала. О чем это говорит, Шура?
– Не знаю, о чем это говорит, – ответил Кастаки. – Ты ешь, ешь.
– Вот и я не знаю, о чем это говорит, – согласился я и взял еще картофелинку. – Я хочу сказать, что по этой луже ничего не поймешь. Чтобы понять, в каких пропорциях делятся в мире добро и зло, пришлось бы стоять у лужи вечно. Нет, ну никуда не денешься
– нужно же получить статистически достоверный результат!..
– И что же мы поймем по статистически достоверному результату? – усмехнулся Кастаки. – Что есть добро, а что – зло?
– Вот как раз это-то совершенно не важно. Можно принять условно.
Допустим, грязный плащ – зло. А расколотая ступица – благо. Или наоборот: расколотая ступица – зло, а тогда грязный плащ – благо. Какая разница? Наплевать. И все равно: что нам скажет статистически достоверный результат? Допустим, сорок пять процентов – в лужу. Пятьдесят – в колдобину. Пятеро из ста были пьяны и вообще ничего не заметили. Так что же, Шура, вот эти-то убогие соотношения и есть пропорции добра и зла? Те самые непостижимые пропорции, а?
Смеясь, я снова погрозил ему пальцем.
– И потом: ну что все деньги, деньги… Потом раз! – и уже ничего не нужно. Это как?
– Все в свое время, – рассудительно заметил Кастаки. – Ты же сам сформулировал: все там будем. Это правда. Но еще не все там, понимаешь? Поэтому такой раздрай. Кому-то уже не нужно… а кому-то еще нужно. Поди разбери…
– Ну да, конечно, – согласился я, глядя в тарелку. Мясо остыло.
– Да, разумеется… то-то и оно.
Все вдруг снова потускнело. Зачем я сказал? Какой смысл без конца вспоминать об этом? Я ведь могу не думать. Люди по-разному устроены. Наверное, кто-то не мог бы не думать. А я могу: щелк – и я выключил эту тему. Все, хватит. Горе бесплодно. Что толку горевать? Ничего не вернешь, ничего не поправишь. Зачем терзать себя этими мыслями? – если бы я раньше узнал… если бы то, если бы сё… Ни черта бы не изменилось. Нет, нет. Все. Жизнь идет в одну сторону. One way ticket. Обратной дороги нет. Ба-ба-бам.
Проехали. Только фонарики, фонарики… Нет никакого резона что-либо помнить, потому что все это… что?.. На меня вдруг накатило острое пьяное прозрение. Я отчетливо вспомнил запах.
Вот как это было раньше. Четыре года назад. Запах – вот что. В психосоматическое отделение не достучишься. Стучишь, стучишь – заперто. Потом сестра все-таки услышит, откроет. И тот зверий запах, что душил уже на лестнице, шибает в полную силу. Впрочем, к запаху быстро привыкаешь. Небольшое усилие – и его перестаешь замечать. Все в жизни так. Воля есть воля. Стоит только захотеть
– вообще ничего не увидишь и не услышишь. Старуха на соседней кровати кричала басом: “Доченька! Постриги мне ногти!” – и тянула вверх желтые руки. Никто не обращал на нее внимания. Я тоже не обращал. Я сидел у бабушкиной постели. Бабушка лежала на боку и дышала мелко-мелко, часто-часто, будто бежала, бежала, бежала – и вот упала отдохнуть. Она уже сутки не приходила в себя. Что значит – не приходила в себя? Она давно была не в себе. Месяца полтора. А сутки назад впала в забытье. Я осторожно положил ладонь на влажный морщинистый лоб. И вдруг она, в глухом своем беспамятстве почувствовав все же прикосновение моей руки, не открывая глаз, удивленно подняла брови. Значит, под этой влажной морщинистой и родной кожей еще что-то жило, мерцало – длилось сознание, продолжалась жизнь, не представляющая себе того, что она может быть не бесконечной. Своим прикосновением я вторгся в пространство ее сужающегося мира – и, может быть, именно в это мгновение возник там, в сумерках, на закате, перед ее глазами, досматривающими фильм, – и, может быть, даже сказал что-то, а она мне ответила… но что сказал? и что она мне ответила?.. никто не знает, и я не знаю и не узнаю уже никогда.
– Да ладно тебе, в самом деле, – недовольно сказал Шурик. -
Разрюмился. Что с тобой? Как будто первого хоронишь. Выпей еще, что ли.
Я отмахнулся:
– Сейчас, погоди… вода-то у них есть, у чертей?
Он щелкнул пальцами.
Мы помолчали.
– Вообще, конечно, надо Верке сказать, – задумчиво произнес
Кастаки, когда официант удалился. – Кто у тебя остался-то? Что ж одному… Пусть она тебя женит.
Вода шипела и пузырилась в толстом стакане.
– Что значит – кто остался? Навалом народу. Вот скоро их перевезу… – Я замолчал на полуслове, почувствовав вдруг тяжелую, страшно тяжелую, ну просто свинцовую досаду. “Перевезу, перевезу…” Ах, черт, да сколько же это может тянуться! С долгами никак не расплетусь, идиот… Слюна почему-то стала кислой. Я проглотил ее, кое-как рассмеялся и сказал, глядя в сторону: – Опять жениться? Пожалуй, рано. Потерпи маленько.
– Почему?
– Почему? Гм… Не могу обременять собой ни в чем не повинную женщину. Ты представь – со всеми своими проблемами сесть ей на шею. Нет.
Кастаки хмыкнул.
– Джентльмен. Пока может стоять, пьет стоя. Понятно… А у Верки подружек – не счесть. Все такие хорошенькие, – промурлыкал он. -
Заглядение. Есть, например, одна такая Маша, так она такая, знаешь, раскосая… и вообще.
Он подробно толковал о какой-то там Маше, а я ненадолго задумался, кое-что вспомнив, и, когда он замолк, сказал торжественно – может быть, несколько более торжественно, чем требовалось:
– Что там твоя Маша. Брось. Я вот встретил недавно очень милую девушку. Очень. Суровую такую… даже не знаю, как описать.
Очень серьезная. Что-то ее мучит. А что – неизвестно. Но красивая. Помнишь Бэлку Кливидзе? Похожа. Только другая совсем.
Упрется взглядом – и кажется, что, если сморгнешь, она исчезнет.
Смотрит странно – с ожиданием. Но это ожидание мне непонятно.
Да? В общем, что-то я ее никак не пойму…
– Это опасно, – заметил Кастаки. – Непонятное притягивает. Ты постарайся, пойми. А то, как всегда, сначала вляпаешься, а потом разберешься, – нехорошо, знаешь.
– Но обычно.
– Я же и говорю – как всегда, – согласился он со вздохом. -
Давай еще по двадцать?
– Давай. Нет, просто там что-то такое есть… не знаю. Откуда мне знать? Я с ней тремя словами не перекинулся. Все по делу.
Задаток, цена… уступите, не уступите. В общем, как на базаре.
Собственно, почему – как? Базар и есть. Торговля. Недвижимость.
А про жизнь мы не говорили. Она очень грустная.
– Мужик ее бросил, – сказал Кастаки, ставя бутылку. – Вот и грустная.
– Ну начинается… с чего ты взял? Там есть, конечно, какой-то мужик… коммерсант какой-то, хрен его знает. Сейчас в Париже.
По делам. Но скоро приедет.
– Естественно. У всякой девушки есть мужик. И не верь, если кто-нибудь скажет другое. С детьми?
