– Дядя босс и гол, и бос, – пробормотал он в ответ. – Здорово, здорово… Кофе будешь?
– Я еще не обедал, – сказал я. – Письмо давай.
Кастаки опустил ноги и сел по-человечески.
– Второе пришло, – сказал он, роясь в карманах пиджака. – Хотел звонить. А ты сам заявился.
И протянул два конверта.
– Спасибо, – сказал я. – Все, погнал.
– Слушай, что-то мы с тобой все как не родные? – спросил Шура. -
Ты вечером что делаешь? Может, посидим где? Пивка, рыбки… а?
Я развел руками:
– Сегодня точно не могу. Да погоди, вот повод какой-нибудь будет…
– Повод, повод… Ты, Капырин, не понимаешь. Какой повод? Наше обоюдное желание – это не повод? Мы же не можем вечно ждать милостей у природы…
– Александр Васильевич, извините, – строго сказала голубоглазая девушка, заглянувшая в кабинет. – Шульман звонил, у него на таможне проблемы. Просил с ним связаться.
Шура чертыхнулся и потянулся к телефону, махнув рукой: пока, мол…
Я сел в машину и разорвал конверт:
“Сереженька, дорогой, здравствуй!
Поговорила с тобой и все не могу успокоиться, села сразу за письмо.
Болит, болит у меня душа за Павла, и не знаю, что делать. Уже по-всякому думала. Ведь родная кровь Павел, своя. Кто за ним ухаживает, как? Я Людмилу никогда не видела, но если они с
Аней-покойницей похожи, то такая же волоха, наверное. Как бы я хотела поехать в Ковалец! Но как бросить здесь все?
Какая все-таки жизнь страшная, Сереженька. Откуда такая гадость у Павла взялась? Хорошо, что вовремя прихватили, сделали операцию. Если ранняя стадия, то, может быть, обойдется. Помнишь
Коломийцев? Они теперь где-то под Калугой живут. Так вот
Витиному отцу тоже делали такую операцию. И ничего, жил себе и жил, пока не умер от инфаркта. Бедный Павел. Как мне его жалко.
Вечно он у нас был какой-то обсевок. Уехал, всю жизнь там один, не особенно-то у него все складывалось. Я достала альбом, смотрела фотографии. Какой Павел был мальчишкой красивый – глаза большие, взгляд серьезный, задумчивый. Ему бы в артисты. А он какую тяжелую жизнь прожил. Завтра Таньке напишу, но куда она с малым дитем из Воронежа поедет? Ей тоже нет никакой возможности.
Смотрела фотографии, даже всплакнула. Помнишь, где ты в матроске и бескозырке? Ты очень гордился этой матроской. Однажды к нам пришли гости – Валя Кострова с мужем и сыном, Красновы, Лешка
Гарипов. Все дети большенькие, а тебе годика четыре всего было.
Ты к ним и так, и сяк, а они с тобой играть не хотели. Они взрослые, им с тобой неинтересно. Ты постоял, постоял, посмотрел на них. Я думала, ты плакать сейчас будешь. А ты подходишь ко мне и говоришь таким упрямым-упрямым голосом: „А я играю в паровозик! Ту-ту-у-у-у-у-у-у!.. ”
Помнишь ли ты сестру Насти Кречетовой, Катю, прихрамывает. Я тебе писала, что они квартиру продали. Несколько дней назад к ним ворвались какие-то бандиты и убили и ее и мать. Наверное, кто-то узнал, что они квартиру продали. Думали, у них денег много. Но у них денег никаких не было. Деньги за квартиру они
Насте переправили и собирались уезжать. А другие деньги у них откуда? Всегда жили бедно, а теперь уж и говорить нечего – сколько лет пенсий не платят. Наверное, это случайно. Но с другой стороны, я всегда говорила: лучше не рыпаться. Сидишь – и сиди, от добра добра не ищут.
Сереженька, пожалуйста, думай о себе. По крайней мере ешь вовремя. Ты все время в беготне. Испортишь, не дай бог, желудок, это очень плохо. Целую тебя. Павла за меня поцелуй крепко-крепко, скажи, пусть держится. Он из хорошей породы – шлыковский. Скажи, пусть помнит: Шлыковы – люди железные, их об дорогу не расшибешь. Скажи, еще встретимся с ним обязательно. И вообще – пускай выздоравливает да к нам приезжает. А что?
Отлично мы здесь заживем. О нас не беспокойся, у нас все в порядке. Целуем тебя”.
Я сунул письмо в конверт и завел двигатель. По
Краснопролетарской поток еле полз. Я смотрел в лобовое стекло.
Мысли как цепные собаки прыгали на одном и том же месте. Передо мной тащился зеленый “Москвич”. Минут через десять мы встали у самого светофора. “Об дорогу не расшибешь”. Если бы. Из
“Москвича” выбрался мужик и стал неспешно протирать стекла оранжевой тряпкой. Садовое гудело, серый асфальт лоснился, вылизанный колесами. Москва лежала окрест на многие километры, громоздя к мутным небесам лоснящиеся камни. Все всегда у них в порядке. Зажегся зеленый. Через несколько минут я свернул на бульвары, думая о том, что сегодня все должно наконец определиться.
Вопреки ожиданиям отперла мне вовсе не Алла Владимировна, а
Голубятников: узнав, молча отступил к своей комнате. Дверь туда была полуоткрыта, изнутри тянуло куревом, а на полу в коридоре лежал сизый параллелограмм тусклого света. Лампочка в прихожей отродясь не горела. Сам же Голубятников и объяснил однажды почему: ему, видишь ли, надоело покупать на свои, а соседям эта лампочка до лампочки, им не до лампочек, им бы только глаза залить, вот и вся иллюминация.
– К Алке, что ли? – спросил он, одной рукой берясь за ручку, а другой почесывая загривок.
Я кивнул.
– Смотреть поедете?
– Ага.
– Согласится?
– Кто ее знает.
– Ну-ну, – мрачно сказал Голубятников, переступил порог и решительно закрыл за собой дверь, ликвидировав тем самым последний источник света.
Должно быть, Голубятников уже не верил в успех предприятия, хотя сам был готов на все, только б выбраться из коммуналки. Огромная сумрачная квартира на четвертом этаже старого дома на
Пречистенке представлялась лакомым куском, а на поверку оказывалась совершенно дохлой: я не первым ломал об нее зубы.
Жильцы давно перессорились, Аллу Владимировну дружно возненавидели, и мне стоило немалого труда уговорить всех еще на одну попытку. Наличествовало шесть лицевых счетов. Четыре комнаты пустовали – хозяева их жили по другим местам и были согласны получить взамен своих гнилых углов по однокомнатной квартире в любом районе. Голубятников тоже не упирался: четырежды, по счету предпринятых мной попыток, соглашался на предложенный вариант. Качество их раз от разу хужало: не потому, что я хотел сделать Голубятникову хуже, а потому, что приходилось за счет Голубятникова и прочих пытаться улучшить будущие жилищные условия Алки, то есть Аллы Владимировны
Кеттлер, – а иначе она и думать о разъезде не хотела. С чертовой этой Аллой Владимировной просто не было никакого сладу – именно на ней все попытки-то и обламывались…
Чертыхаясь, я кое-как пробрался по коридору и постучал:
– Алла Владимировна, можно?
Как и брат ее, Валентин Владимирович, она была из какой-то очень мелкой человечьей породы. Когда они, как сейчас, сидели рядышком на продавленном диване, казалось, что это два ссохшихся щуплых ребенка, ненадолго притихших перед тем, как разыграться с новой силой. Оба были медлительны, с тихими, робкими повадками, только брат по мере увеличения дозы становился невыносимо рассудительным и подробным, а сестра обретала способность к вспышкам беспричинного гнева, удивительного на фоне ее обычной вялости. При первой встрече, произошедшей едва ли не год назад, они вот так же сидели на диване, немного навеселе, но честно стараясь сосредоточиться. Примерно полчаса я убил на то, чтобы растолковать, как могу помочь им выбраться в отдельную квартиру; подробно разъяснял, что сколько стоит; раскладывал, как пасьянс, возможные варианты. Я старался не употреблять слов, которые не были бы понятны второкласснику, говорил короткими ясными фразами и почти каждую повторял дважды. Поначалу Алла Владимировна понятливо кивала, но потом чело ее стало хмуриться, на бледном лице появилось выражение растерянности, голубовато-белесые, как свежевыстиранное белье, глаза обиженно повлажнели, и вдруг она спросила, обратившись к брату и недоуменно указав на меня пальцем:
– Валечка, а что это он такое говорит?..
Теперь мы были давно знакомы. Брат и сестра Кеттлер были удивительно нежны друг с другом – должно быть, алкоголизм обоюдно резонировал в них, порождая волны доброжелательности. К прочим явлениям мира они относились с достаточной степенью равнодушия, чтобы можно было говорить о беззлобности, и в целом вполне годились для такого рода общения, каким является риэлторское дело. Конечно, время от времени Алла Владимировна по сущему пустяку готова была взвиться и понести по кочкам; этого у нее не отнимешь – чрезвычайно вздорная женщина. Однако в глубине души я все-таки был уверен, что мне уже удалось бы их развезти, если бы не Голубятников, который, посмотрев первую попавшуюся из ряда более или менее подходящих ему квартир, зачем-то похвастался этим Алле Владимировне. Услышанное породило в ее помраченном сознании некий туманный образ, совершенно не соответствующий тому, что предложили ненавистному соседу в действительности, но почему-то ставший для госпожи Кеттлер эталоном ее собственных безумных требований.
