– Ну да, – кивнул я. – Где же ты, утраченная юность?

– Вот именно. Вот именно. Но оказывается, утрата юности – не самое большое зло. Есть и большие. Следующий этап – это уже преддверие последней катастрофы. Ведь тут какая вещь? Все предшествующие периоды тоже воспринимались как катастрофы.

Согласитесь, что всякое уменьшение доли сахара всегда воспринимается как катастрофа. Но теперь грядет истинная катастрофа. Объективная. Массовые обмороки… коллективные отравления… беспричинные смерти, – перечислял Будяев, ровно помахивая дымящей сигаретой. – Паническое замешательство… разрушение элементарных связей… утрата целей и святынь… распад морали и падение нравственности. Только у самых тренированных и живучих представителей этого быстро угасающего племени хватает сил, чтобы все-таки перерабатывать, перерабатывать, перерабатывать сахар в алкоголь!.. Понимаете?..

Сахара, как правило, хватает. Даже к тому времени, когда концентрация спирта становится окончательно смертельной, его еще немного остается. А? – Дмитрий Николаевич замолчал, взял из пепельницы сигарету и протянул: – Вот такое алиготе…

– И где же, по-вашему, мы сейчас находимся? – спросил я. – На каком этапе? Меня, собственно, вот что интересует: сделку-то мы успеем провести? Или уже не суетиться?

– Кто его знает, – вздохнул Будяев. – Я, собственно, имел в виду модель. Людей становится все больше, еды нужно им все больше, одежды нужно все больше, машин, пластмасс… все больше заводов дымит и вырабатывает отходы… Модель, модель мне нравится!

Процесс накопления побочного продукта, вот что красиво! И однажды – бац! Двенадцать процентов… А сколько накопили сейчас

– я не знаю. Пять, шесть.

– Угу. На полпути, значит.

– Да вы не расстраивайтесь, – хмыкнул он. – Может, как иначе дело пойдет. С ускорением. Слышали, американцы хотят черную дыру организовать?

Я пожал плечами.

– Было что-то такое…

– Как же, как же! Вы представьте! Это ведь как? В один прекрасный день где-то там в Оклахоме, черт ее знает… в исследовательском центре… происходит запуск самоновейшего ускорителя элементарных частиц. Разгоняет до несусветных скоростей. Победа новых технологий. Теоретики, правда, сомневаются – как бы, говорят, черная дыра часом не возникла.

Тогда нам всем каюк. Но что теоретики? Не останавливать же из-за них все дело?.. И вот однажды утром некий молодой человек в белом халате… аккуратненький такой… рубашечка, галстучек при нем… улыбочка… Настроение радужное – ведь не каждый день такой ускоритель запускается. Блокнотик у него, ручечка – все честь по чести. Подходит он, значит, к пульту… Конечно, он знает о сомнениях этих маловеров теоретиков. Но гонит от себя мрачные мысли. Теории теориями, а диссертацию все-таки писать надо? – надо. Материал нужен? – еще как нужен! Никуда не денешься: дело, как говорится, житейское… а раз житейское, то какие могут быть сомнения?.. Подходит он, значит, к этому пульту, тянет палец к кнопочке… нажимает… И вдруг – хлоп! И все на свете слепляется в один комок размером с футбольный мяч:

Греция, Турция… Канада-Италия… музеи-выставки, книги-фильмы… Толстой-Достоевский, Кафка-Дюрренматт… западники-славянофилы, капиталисты-социалисты… Земля-Луна,

Марс-Фобос, черт-дьявол, господь-батюшка!.. А? И этот мяч, как в матче “Спартак” – “Динамо”, летит себе в космосе… да еще и все вокруг стремится пожрать. Не страшно?

Я пожал плечами.

– Правильно, – обрадовался Будяев. – Если быстро – чего бояться?

Бац – и готово дело, а после нас хоть потоп. Страшно – это если медленно. Если, например, эта черная дыра окажется не мгновенного действия, а замедленного. Вот тогда страшно. Скажем, каждые сутки увеличивается в диаметре на один метр. Только на один – но постоянно. Вот это страшно! Вот уж бактерия-то загоношится! – Он потряс кулаком. – Вот уж забегает! Как?! Что?!

Да ничего – черная дыра! Каждые сутки – на метр! Через неделю – нет исследовательского центра. Через год – городка. Через два -

Оклахомы. Через три – Атлантики… А? Вот что страшно: знать, что и до тебя скоро доберется!

– Жизнь и без черной дыры так устроена, – сказал я. – Известно, что доберутся. Вопрос только – когда.

– Это вы опять об индивидуальном, – отмахнулся он. – Вы об общем, об общем подумайте!.. – Дмитрий Николаевич расстроенно почмокал, пустив напоследок несколько клубов дыма. Потом осторожно загасил окурок и сказал со вздохом: – Правда, сколько себя человечество помнит, столько и толкует о скором конце света… И, как правило, относит его в самое близкое будущее. А себя полагает живущим при скончании дней. И объясняет тем самым ущербность морали. И разложение нравственности. Мол, что вы хотите – ведь конец света не за горами. А раньше, дескать, когда до конца света было далеко, все мы демонстрировали высокую нравственность и соответственно безупречную мораль… Это все чепуха, конечно. Никогда никто не демонстрировал ни высокой морали, ни безупречной нравственности. Да вон возьмите хотя бы десять заповедей. Конечно, большая часть из них утратила актуальность. Сотворение кумиров мало кого касается… суббота опять же. Но – не укради! Но – не убий! А? Каково? Уж за тысячи-то лет можно было привыкнуть к запретам?.. Черта с два.

Поглядите вокруг – убивать можно. И красть можно. Нет, ну правда вглядитесь! Можно, можно! Нет наказания! Бог отвернулся, люди слабы, – наказания нет, убивай, кради!.. Поневоле задумаешься – а уж и впрямь: сейчас как трубы затрубят, как бездны распечатаются к чертовой матери!..

Он замолчал и принялся выщупывать новую сигарету.

– Короче говоря, ничто не меняется. Не движется. Вашими словами говоря: недвижимость кругом. – Вытащил одну, зачем-то понюхал, сунул обратно в пачку. – А то, что пророчат конец света не сегодня-завтра, – так это просто от эгоцентризма. От ячества. Я, я – самый важный в галактике! Мне, мне страшнее всего!.. А ничего не я. И ничего не мне. Вон, слышали, астрономы обнаружили загадочные вспышки где-то там на окраинах Вселенной? Прикинули – и ахнули: вышло, что такие энергии могут выделяться только при аннигиляции очень крупных объектов. Вот где страшно-то…

Помолчал, тщательно разминая выбранную, потом вздохнул:

– Правда, я-то, грешным делом, по-стариковски-то думаю, Сережа, что все проще. Какая там аннигиляция! Просто мы со всеми нашими земными потрохами живем где-то вроде как внутри электрона – понимаете? Или протона, допустим, один черт. Но внутри. А снаружи кто-то время от времени втыкает вилку в розетку.

Понимаете? Допустим, рубашку ему погладить надо или штаны, вот он и включил утюг. Погладил – выключил. Читать захотел – лампу воткнул. А розетка всякий раз искрит. Не вполне исправная розетка. Искрит, сволочь. Только и всего. А у нас – вспышки на окраине Вселенной. А мы сидим и ужасаемся – вот какая ужасная аннигиляция. Вот какая большая Вселенная. Вот какие мы маленькие. А?

Я рассмеялся.

– Ничего смешного, – невнятно сказал Будяев, вновь чмокая над вспыхнувшей спичкой. – Не маленькие мы… То есть нет, вру: маленькие, конечно, – но въедливые, как клещи. Клещ! – милая такая букашка. Способна тридцать лет проваляться без воды и пищи в совершенно иссохшем виде. А стоит ее положить на живое, как она и сама немедленно оживает и начинает пить кровь. Тридцать лет! А может быть, и триста, – ведь никто не пробовал. Терпения не хватает… Человек, конечно, не таков… тридцать лет не протянет. Но тоже ведь живуч, бродяга! Все-таки похож, похож на клеща! Что с ним только не делают, а ему хоть бы хны!.. – Будяев покачал головой. – В общем, я не знаю, сколько осталось до конца света.

Он стряхнул пепел и заключил:

– Но ведь тут вот какая вещь, Сережа…

Помолчал. Почмокал.

– Тут вещь-то, знаете ли, такая…

Вздохнул.

– Что, если мы его просто не заметили? А?

Под окнами завыла автомобильная сигнализация.

Через минуту она замолкла.

Снова стало слышно, как в кухне капает вода – ды, ды, ды, ды.