– Брат, возьми посылку!

– Нельзя, братан…

– Возьми, а! Ну не бесплатно же, братан!

Проводник посмотрел вдоль перрона. Это был молодой парень в лоснящемся от грязи черном пиджаке.

– Дорого будет, брат… шмонают четыре раза. Всем платить.

Понимаешь?

– Сколько?

Он сказал.

Это было почти вдвое больше того, что я оставил в магазине.

– Бери!

Я сунул ему ручку тележки, торопливо отсчитал купюры.

Буфера лязгнули.

– Какой вагон? пятнадцатый?.. Братан, подойдет женщина такая… ну, узнаешь… седая такая. Фамилию скажет. Вон, на коробке написано: Капырина!

Двинулись – медленно-медленно.

– И денег, денег тебе еще немного даст, ты понял? – повторял я, шагая за тамбуром. – Ты понял, братан? Капырина ее фамилия! Ты не потеряйся! Ты ей отдашь!

– Ладно, брат, – отвечал он, уплывая. – Все ништяк будет.

Я обессиленно махнул рукой и встал.

Состав набирал ход.

Проводники хлопали дверями. Кто-то, надрывно воя, еще бежал по перрону.

Потом проплыли красные огни.

Я повернулся и побрел назад.

Под сводом вокзала грохотали слова ненужных мне сообщений.

Михалыч сидел за столом. На столе был расстелен полиэтиленовый пакет. На пакете лежала четвертинка черного и примерно вдвое меньший шмат сала, а также нож с почернелой деревянной ручкой

(ручка, должно быть, была когда-то крашеной, а узкое, съеденное жизнью лезвие – широким). Справа стоял граненый стакан, в котором еще не было чаю, однако уже наличествовало четыре куска сахару и мятая алюминиевая ложечка. Судя по звуку, чайник на электрической плитке вот-вот должен был закипеть. На плече у

Михалыча сидела природно белая, но необычайно чумазая кошка. Она легонько перебирала лапами – месила тесто – и щурилась на желтую лампу. Все элементы натюрморта (не исключая Михалыча и кошки, в силу своей неподвижности могущих также быть отнесенными к явлениям мертвой природы) были покрыты налетом неистребимой гаражной грязи. Несмотря на это, картина все же производила исключительно благостное впечатление.

– Марусечка, – проговорил Михалыч, неторопливо жуя. – Смотри, кто пришел. Сала хочешь?

Последнее, надо полагать, относилось ко мне.

Я закрыл дверь и сказал, приваливаясь к косяку:

– Михал Михалычу!

Он отозвался:

– Сереге батьковичу… Так будешь? Давай, а? Кусочек? С хлебушком?

– Ну давай.

Сало оказалось жестковатым. Но чеснока не пожалели. Михалыч не сводил с меня глаз, и его заинтересованность позволяла сделать некоторые выводы.

– Сам солил-то? – невнятно спросил я.

– Что? Ты прожуй, прожуй…

Я прожевал.

– Солил-то сам, спрашиваю?

– А вкусное?

– Гм… что надо сальцо.

– Жена-а-а, – морщась, протянул Михалыч. – Я ж ей говорю – в тряпицу заверни… нет! Что ты с ними сделаешь! Сало-то хорошее, хлебное. Мать у меня знаешь как солила…

Марусечка мурлыкнула, потянулась и, свесив голову, несколько раз мягко ударила лапкой пуговицу, норовя подцепить ее когтями.

Однако пуговица к ватнику была пришита крепко.

– Балуется, – умиленно констатировал Михалыч. – Во жизнь у

Марусечки, а! Ух ты хулиганка такая! Котят принесет – и опять на блядки. Ну что, ну что?.. жмурится, ишь!.. Колбасы натрескалась, молока напилась… теперь сидит и в пуговички играет. Нам бы так, а?.. – Он помолчал, прислушиваясь к сипению чайника, потом продолжил посмеиваясь: – Серег, а Серег! Я говорю – нам бы так, а! Колбасы натрескался от пуза – и в пуговички играть. Серег, а

Серег!..

– Да, Михалыч, – кивнул я. – Нам бы так, да. Только времени у нас с тобой нет, вот чего. Не придется нам в пуговички.

– Да ну, да ну, ты чего! – сказал он отмахиваясь. – Ты и не думай даже, Серег. Даже и не замышляй. Я весь день сегодня как бобик. Да еще Антон заболел – я тут вовсе один сегодня… и ворота, и телефон, и все про все. От скуки на все руки. Нет, давай завтра… И вообще – пора тебе Асечку менять. А что? Вот тут один “форда” продает. Хороший “форд”. Хочешь покажу? Не ржавый, не битый. За шесть тысяч отдаст. Да он уступит еще! – оживленно воскликнул Михалыч. – Уступит, точно! Купи у него

“форда”, Серега! Отличный “форд”! Он себе новую какую-то японскую присматривает… купи!

– Купишек нету, – сказал я. – Михалыч, кончай. Я ведь сию минуту

“форда” все равно не куплю, верно? А завтра мне…

– Вот и я говорю – завтра. А что? Да походит еще твоя Асечка, чего ты! Это если из-за каждого пустяка новые машины покупать… ты что! Все сделаем за милую душу, и побежит как миленькая!

Лучше новой побежит! Еще и “форда” этого обставит! Утречком приедешь, закатим на ямку, – продолжал он, радостно повышая голос будто в предвкушении чего-то чрезвычайно приятного. -

Сделаем все! Что у тебя? Шаровые, что ли?

– Шаровые, – кивнул я. – Я тебе когда еще говорил, что стучат.

– Говорил! Мало ли что – говорил. Тогда же непонятно было. А теперь понятно. Я тебе тоже говорил – хороший стук сам наружу выйдет. Вот и вышел. А то бы мы гадали с тобой на кофейной гуще

– что ж это такое стучит? где стучит? почему стучит?

– На кого стучит, – машинально вставил я.

– Во-во… А теперь и к бабке не ходи, понятно – шаровые стучат!

Без вопросов. Главное ведь что? Главное – определенность. Завтра приедешь – и сделаем все честь по чести! Завтра как раз Валерий

Валентиныч придет… так мы с ним за милую душу. Распатроним твою Асечку в лучшем виде… что ты!.. И маслице поменять… давно масло-то меняли?

– Давно.

– И маслице, и шаровые, значит… сход-развал после шаровых оформим честь по чести… а то всю резину у тебя пожрет Асечка к

Елене Марковне… и будешь потом на кривой резине. А, Серега?

Я уселся поплотнее и сказал:

– Значит, так, Михалыч. Ты пойми. Мне ехать завтра с утра. А они стучат – сил нет. Я ведь не доеду.

– Вот чудак человек! – воскликнул Михалыч и вдруг толчком ладони смахнул кошку с плеча: мявкнув, она плавно перелетела на засаленную кушетку и потерлась головой о спинку, нервно подергивая хвостом, – должно быть, обиделась. – Я же тебе русским языком! Я и вчера весь день здесь торчал, Петровичу мосты меняли. Едва разобрались с его байдой. И сегодня дежурство, а Антон, говорю тебе, заболел. Вот я один тут с самого утра, как папа Карло, – ворота открой, ворота закрой… потом этот прибежал, как его… ну лысый-то такой! Ну дочка-то у него на джипе!..

– Черт его не знает, лысого твоего…

– Вот!.. прибежал – не заводится! А я и отойти не могу от гаража-то. Потом Степаныч свою лайбу прикатил… рихтовали, красили… Да еще краскопульт у меня дурит – фыр, фыр! – а толку чуть. Ковырялись целый день… ну я ж не железный. Нет, Серега, даже и не думай… Потом этот козел, как его… ну, бекает-то все – бе! бе!.. “Волга”-то у него… не знаешь, что ли? Тоже досада. Ну длинный такой… как его, черта!.. Мы с ним договорились за девятьсот – у него дверь и крыло. Прождал его целый день – нету. А я ведь рассчитывал! Зачем он договаривался?

Что за люди! Завтра припрется – а завтра я уже не могу с ним вошкаться, мне завтра Семенычеву козочку до ума доводить… Вот и считай – девятисот как не бывало! Ну не козел?.. А тут ты еще с Асечкой в девятом часу – давай шаровые менять! А где ты раньше-то был? Раньше бы приехал – другое дело. А теперь – куда?

На ночь глядя… Я вот только сел, можно сказать… нет, Серега, не получится. Извини. Приехал бы с утра, честь по чести, не торопясь, и…

Я тупо слушал его и думал, что до советов Михалыч все-таки не опускается. Только рассказывает о сложностях жизни. Это благо.

Шура Кастаки, тот бы уже посоветовал: “Почему это, Серега, у твоей Асечки все всегда не слава богу? То одно, то другое. Опять трамблер?! Ну, это уж точно дело нечисто! Ты бы к церкви подъехал. Обедню простоит – как рукой снимет!..”

Я и сам бы мог много чего всем кругом порассказать. Например, как провел день. И сколько потерял. И почему. Две штуки зеленых