– Ага! – будто бы обрадованно говорит Ремешков, поднимаясь на ноги и оправляя китель. – И ты говоришь – сажать?

Степан молча сопит, возясь со вторым.

– Ну, если двое уже… это уж, бм, голос общественности! Раз общественность говорит сажать – будем сажать! Правильно! И все вообще теперь будем делать, бм, по закону! А, Степан? Согласен?

Тот пожимает плечами не глядя.

– Тогда, во-первых, значит, ружьишко придется изъять, – замечает лейтенант между делом, сдергивая с вешалки шинель. – Где у тебя ружьишко-то, Степан Никитич?

Вопрос совершенно излишен, поскольку тускло сияющая "ижевка" висит на самом виду – над диваном.

– А про во-вторых мы потом поговорим… – добавляет Ремешков, просовывая руку в рукав. – А, Степан? Поговорим ведь?

– Это чего это – изъять! – тихо и без тени уверенности в голосе возражает Степан. – Да ты что!

– Попрошу на "вы" с представителем власти, – режет Ремешков и добавляет неожиданно мягко, немного даже извинительно улыбаясь: -

Разрешеньице нужно было по форме выправить, гражданин Хвалин. Вы ж, бм, просрочили!

– Да что ж, что просрочил! Нельзя же мне без ружьишка-то! – восклицает гражданин Хвалин, переступая босыми ногами. – Со дня на день пороша! Ты что!

– Закон, бм, – равнодушно разводит руками Ремешков, делая шажок.

Я уже стою у дверей.

– Ладно, ладно! – Степан загораживает собственным телом проход к кровати. – Не надо! Не будем ничего!

– Это как это не будем! – кричит Раиса.

– Не будем, я тебе сказал! Ишь завелась! Все, все, Василий Петрович, базару нет… передумала она!

– Это что ж это я передумала!

– Молчи, сказал! – Степан сверлит жену взглядом побелевших глаз. -

После поговорим!

– Это что же мне молчать!..

– Ах ты!..

Степан неприцельно мечет в супругу сапог; предмет обуви перелетает комнату и ударяется об задребезжавшие дверцы серванта.

– Убью! – ревет гражданин Хвалин, шаря по полу в поисках второго. -

Не посмотрю, что милиция!.. Тут пороша со дня на день, а она – вона чего!!

– Ну, ну, еще один! Ладно, ладно! – Смеясь, Ремешков поднимает руки вверх. – Дайте выйти-то, бм, молодые! Уж сами тут как-нибудь потешитесь!..

– Да-а-а!.. – говорю я, когда мы оказываемся на крыльце. – Виртуоз!

– А как же, – с достоинством отвечает лейтенант, щупая ноздрями октябрьский воздух. – Надо же урегулировать!..

В молодости научная работа чередовалась с сельскохозяйственной. В колхоз посылали недели на две. Той осенью мы бесконечно долго убирали капусту. Трактор с прицепом волокся по раскисшему полю. Мы брели за ним, поднимая с земли плотные кочаны (кто-то срубил их прежде), чтобы кинуть в кузов. Как-то раз бригадир наказал после окончания работы подойти к учетчице и отметиться. Мы подошли. Она приготовилась записывать на какой-то мятой бумажке.

– Волос.

– Как? – удивилась учетчица.

– Да обыкновенно. Как слышится, так и пишется, – грубовато сказал я. – Волос.

Она тупо смотрела на меня.

– Ну что у вас на голове растет! – сказал я раздраженно.

Она недоверчиво записала.

– Ветр, – сказал Костя Ветр.

– Что? – оторопело спросила учетчица.

Кое-как разобрались с Костей.

– Юр, – сказал Саша Юр, кореец по национальности (см. Национальность ).

Широко распахнув синие глаза, учетчица немо смотрела на него.

Справились и с этим.

– Вульфсон, – сказал Миша Вульфсон.

Учетчица с облегчением вздохнула и написала на своей бумажке: "Вульсон".

– Нет, – стал поправлять ее Миша. – Не "Вульсон", а "ВульФсон"! Там

"Ф" в середине, понимаете?

Учетчица снова подняла взгляд. Мне показалось, что она сейчас заплачет.

– "ВульФсон"! – настаивал Миша. – "Ф"! Понимаете? Ну как вам объяснить? "Ф"! Федя! "ВульФсон"! Федя!

Учетчица зачеркнула прежде написанное.

И написала: "Федя Вульсон".

"Сольпуги, бихорхи, фаланги (Solpugides) – отряд членистоногих животных класса паукообразных. Тело длиной до 7 см, членистое, подразделено на головогрудь… и десятичленистое брюшко – оптисому, покрыто длинными волосками. Окраска однообразная буро-желтая. На спинной стороне головогруди пара срединных и пара рудиментарных боковых глаз. Конечностей 6 пар; первая пара – верхние челюсти, или хелицеры, служат для умерщвления добычи, жевания и для защиты; вторая пара – нижние челюсти, или ногощупальца, служат для ощупывания и схватывания добычи; третья пара – органы осязания; четвертая – шестая пары – ходильные… С. – хищники, питаются различными беспозвоночными и мелкими позвоночными (ящерицами).

Неядовиты…" (БСЭ, т. 40, второе издание).

Эта сухая информация совершенно не способна даже намекнуть на те чувства, что испытываешь при встрече с фалангой. Мохнатый рыжий паучище величиной с ладонь. Весь как из стальной проволоки – аж подрагивает. То замрет, то кинется куда-то стремительными зигзагами.

Ладно в чистом поле. А в палатке? В палатке, какой ни будь ты пацифист, с ним никак не ужиться. Хочешь не хочешь, а приходится воевать. То есть гоняться и бить ботинком. Или миской. В общем, чем попало. Еще хорошо, если сразу попадешь…

Сильные впечатления.

Ехали как-то поздним вечером, возвращаясь откуда-то в лагерь. На поворотах свет фар бежал по выгорелым бурым склонам. И что-то в нем золотисто и густо сверкало – как будто монет набросали.

– Что это блестит? – спросил я, всматриваясь.

– Где?

– Да вон на склонах-то.

– А, это-то, – флегматично сказал водитель Саша. – Да это фаланги…

Точно – я ведь и сам не раз видел, как они сверкают глазами, если посветить.

Страшный зверь. Зубов нет, но есть жвалы, то бишь хелицеры, – четыре зазубренные страшные пилы. Ходят так хитро, что никакой механизм не угонится. Как жмакнет этими своими хелицерами! – глубоко, до крови.

Это опасно – хоть и неядовита, да ведь живет без присмотра и питается чем попало, в том числе и падалью, а трупный яд – дело невеселое. Если в эти самые хелицеры попадает что-нибудь живое – муха ли, кузнечик, – оно моментально перестает быть живым, перемалывается в труху и исчезает.

Зрелище жующей фаланги – как всякое зрелище уничтожения и гибели – необъяснимо завораживает. Даже когда она просто сидит в стеклянной банке, ничего не жуя, но все же время от времени угрюмо пошевеливая своими жуткими жвалами, как будто проверяя их готовность к убийству и уничтожению, невольно задаешься вопросом – зачем она? Кому было нужно это чудовище? Для чего оно появилось?.. Если б не было доподлинно известно, что человек во многих своих проявлениях – зверюга пострашнее самой свирепой фаланги (а ведь тоже живет! тоже действует!), от этой мысли не так просто было бы отмахнуться…

Если вы не хотите и слышать о зверствах, которыми сопровождаются собачьи, петушиные, гладиаторские и прочие кровавые и безжалостные бои, смело пропустите эти страницы. Замечу лишь, что специфический бес, ответственный за то, чтобы человек, как бы ни старался, не мог удержаться от губительных проявлений азарта, живет в каждом из нас.

Это он толкает толпу на трибуны амфитеатров и стадионов, заставляет следить за теннисными и боксерскими поединками, за прыжками с трамплина и автогонками. Его особенно радует, что ты не можешь не почувствовать какое-то пещерное, нерациональное, животное ликование, когда видишь кувыркающиеся, горящие обломки болида, в месиве которых прощается с жизнью несчастный пилот, – явная чертовщина!..

Но так или иначе, пойманную фалангу можно посадить в большущую кастрюлю, выклянченную у поварихи под обещание впоследствии отдраить ее (кастрюлю) песком и хозяйственным мылом.

А затем на жарком склоне под сухим горячим камнем найти крупного золотистого скорпиона. Он свиреп, воинствен, опасен, машет хвостом с ядовитой колючкой, и если не поберечься – ого-го, как можно пострадать!..