Из Алахадзе (см. Абхазия ) мы почти без приключений перебрались в Тбилиси.

Кто не бывал в Тбилиси, тому глупо пытаться рассказывать, что это за город.

Мы таскались по нему из конца в конец. Вечером – совершенно одурелые, с гудящими, как телеграфные столбы, ногами – заваливались домой, в смешную армянскую семью, которая нас радушно принимала.

Как-то раз мы наткнулись на кукольный театр. Он располагался в стандартной панельной постройке. Скромное крыльцо вело к давно не крашенным дверям.

– О! – сказал Слава, сняв очки и поедая близоруким взглядом синюю вывеску. – Кукольный театр! Великий кукольный театр Резо Габриадзе!

– Да? – усомнился я, тщетно пытаясь понять написанную по-грузински афишу. – А что же он такой обшарпанный?

– Обшарпанный не обшарпанный, а билеты тут на сто лет вперед иностранцам проданы, – задумчиво пробормотал Слава.

– Тем более. Идем?

– Подожди. Знаешь, я думаю, что большие русские писатели… как, так сказать, крупные явления русской культуры…

Я приосанился.

– …должны иметь здесь некоторые преференции, – продолжал он, кивая в такт своим словам с печальным и умудренным видом. – Я не хочу тебе льстить, но кто, как не они…

– Да ладно, – грубовато оборвал его я. – Пошли, как-нибудь договоримся.

Слава нацепил очки, и мы вошли в дверь.

Директор оказался очень милым человеком.

– Здравствуйте, – сказал я ему. – Видите ли, мы приехали из Москвы.

Много слышали о вашем театре. И, видите ли, я – писатель…

– О! – сказал он и недоверчиво сощурился.

– Да, да, – потупился я. – Правда. У меня две публикации в "Новом мире". И в других изданиях тоже есть…

Директор с восхищенным недоверием покачал головой.

Я приободрился:

– Дело в том, что мы хотели бы посмотреть какой-нибудь ваш спектакль!

Он, словно не веря своим ушам, изумленно перевел взгляд с меня на

Славу. Потом снова на меня. Потом спросил:

– Завтра пойдете?

– Конечно! – ответили мы хором.

Директор взял телефон, набрал номер и произнес что-то по-грузински.

– Пройдите в кассу, – любезно сказал он, кладя трубку.

Кассирша молча выдала два билета. Стоили они совсем недорого.

Слава, естественно, тут же ими завладел.

– Ого! – восхищенно сказал он, прочитав синие штемпели. – Девять утра! Ты смотри, а! В три смены работают!..

Назавтра мы поднялись ни свет ни заря и без четверти девять, позевывая и ежась, взошли по ступеням театра.

Первое, что меня насторожило, – это обилие детей если не грудного, то ясельного возраста, уютно расположившихся на руках у мам и бабушек. Те, что постарше – а именно они составляли подавляющее большинство публики, – пришли самостоятельно. В зале стоял дикий галдеж.

– Странно, – сказал я, озираясь.

– Ничего странного, – заметил Слава. – Это же не Подольск тебе какой-нибудь. Тут культуру не расслаивают.

И посмотрел на меня вызывающе.

Свет погас. Начался спектакль.

Несмотря на непреодолимую высоту языкового барьера, скоро я понял, что нынче дают "Волшебную лампу Аладдина". Джинн был сделан из красной тряпки, выскакивал всегда очень неожиданно и ревел как резаный. Дети визжали. Нескольких маленьких пришлось унести.

– Ну как? – спросил я.

– М-м-м… – ответил Слава не очень уверенно. – Ну что ж…

Экспрессия…

Мы ушли, недосидев и до середины. У меня остался неприятный осадок.

"Что ж такое, черт возьми, – думал я. – Вот оно – внутреннее несовершенство. Тянешься к прекрасному – а взять не можешь… видит око, да зуб неймет… Надо же все-таки как-то это… ведь и в самом деле не Подольск!.."

Слава тоже выглядел довольно хмурым.

Мы провели в Тбилиси семь или восемь дней. Казалось бы, исходили все вдоль и поперек. И вот нба тебе – буквально накануне отъезда нашли самую сердцевину города, самое сладкое, самое медовое ядро, сгустившееся несколькими кварталами возле старого парка и загадочным образом прятавшееся от нас все это время.

Именно там мы обнаружили настоящий театр Резо Габриадзе. Он располагался в причудливом здании, окруженном цветущими деревьями, скульптурами и иностранцами.

– Ну что, – саркастически спросил я, когда мы обошли вокруг. – Мне опять идти рассказывать про "Новый мир" и другие издания?

Слава только махнул рукой.

Уж не знаю, что он хотел этим жестом выразить.

Сафонов проспал и перевал, и весь быстролетный спуск и очнулся только в Дангаре, когда машина остановилась, норовя вжаться в куцую тень у дверей столовой. Коваль хлопнул дверцей и стал, кряхтя и выпячивая брюхо, потягиваться и так и этак, разминая приморившееся от долгой шоферской работы тело. Вылезла и повариха (см. Поле )

Валентина Аркадьевна. Она охала, страдальчески морщилась и вздыхала, а на голове у нее зачем-то была соломенная шляпка с бумажной розочкой. Вообще, я еще утром обратил внимание, что ее внешность разительно отличается от привычного мне облика отчаянных экспедиционных поварих.

Сафонов потер лицо ладонями, после чего взгляд его приобрел осмысленность, сел, промычал что-то неразборчивое, потом заключил:

– Дангара.

И спрыгнул на землю.

Было три часа дня, воздух звенел от зноя.

В чайхане по крайней мере не было солнца. Правда, его с лихвой возмещали духота и полчища мух. Коваль поручил мне гонять их, а сам направился прямиком на кухню – было слышно, как он там по-хозяйски с кем-то здоровается. Скоро он принес два чайника и пиалушки.

Дуя в пиалу, Валентина Аркадьевна невольно постанывала.

– Эта ужасная жара, – жаловалась она. – Я два раза принимала сердечное…

– Ничего, скоро приедем, – отозвался Сафонов. – Вот пообедаем,

Коваль вам водички свеженькой нальет на дорожку.

Когда напились чаю, на столе появились глубокие чашки-касы с огнедышащим лагманом^3.

Коваль сделал спину горбом, прочно упер в стол оба локтя; в левой руке он сжимал половину лепешки, правой совершал необходимые движения ложкой; беспрестанно сербал, хлюпал, отдувался; проглотив, еще круче набычивался, чтобы, вцепившись зубами, оторвать кусок хлеба. При этом успевал еще кое-что говорить.

– Лагман, – невнятно сказал он, обращаясь к Клавдии Петровне, которая в пятый или шестой раз протирала носовым платком алюминиевую ложку, после чего, как следует в нее внюхавшись, снова начинала протирать. – Лагман! Самая еда, чтобы похавать.

Запястье мощной руки Коваля было в ширину ладони – волосатое и бугристое.

– Жаль только, голова от него потом чешется, – добавил он. – А так – ничего.

Валентина Аркадьевна долго вдумывалась в смысл его фразы, затем начала все же осторожно хлебать.

Я прыснул.

– Шутник ты, Коваль, – сказал Сафонов, вытирая пот со лба. – Даже дети над тобой смеются… Пореже метал бы. Ты что как в голодный год…

– Ешь – потей, – ответил Коваль, с хлюпаньем втягивая в себя длиннейшую лагманову макаронину. – Работай – мерзни.

Сафонов хмыкнул.

– Да ты не больно-то и потеешь, – заметил он. – Что-то у тебя в организме не то, Коваль. Реакции нет.

– А у тебя есть, что ли? – насторожился было Коваль, но махнул рукой и снова стал с бульдожьей хваткой рвать лепешку.

– Конечно. Холодно – дрожу, жарко – потею. Вон, видишь, весь мокрый.

Реакция организма, – ответил Сафонов, пожав плечами.

– Да ладно! – недовольно буркнул Коваль. – Какая реакция, когда хаваешь!..

Было слышно, как жужжат и позванивают о стекла мухи.

– Ой! – воскликнула вдруг Валентина Аркадьевна, выпрямляясь и со звоном бросая ложку на стол. – Чешется! Правда – чешется!..

Никто не ответил.

Валентина Аркадьевна помолчала, прислушиваясь к себе.

– Может быть, это от лука? – спросила она в сторону. – Из чего этот лагман-то?

Сафонов пожал плечами, а потом посмотрел на нее пронзительно.