— Сигнал на «Клэм», мистер Маунд, — приказал Хорнблауэр, — что с неприятелем?

Несколько минут они ожидали ответа.

— «Неприятель — полностью — уничтожен», сэр, — доложил шкиперский помощник и команда разразилась радостными криками.

— Очень хорошо, мистер Маунд, — проговорил Хорнблауэр, — думаю, нам лучше выбраться с этого мелководья, пока еще светло. Поднимите сигнал отмены с номерами «Клэма» и «Лотоса».

Жидкое сияние северного солнца было обманчивым. Оно светило, но совсем не грело. Хорнблауэр вдруг разозлился на себя — он же знал, что ему придется провести несколько часов, стоя почти без движения на верхней палубе «Гарви», а значит, он должен был одеться потеплее. Но не холод был истинной причиной пробившей его дрожи — просто весь интерес и возбуждение боя куда-то пропали, оставив лишь чувство мрачного разочарования. Это была грубая и хладнокровная работа — уничтожить противника, который не мог даже выстрелить в ответ. Конечно, описание боя будет замечательно выглядеть в рапорте, и собратья-офицеры будут рассказывать друг другу о новом достижении Хорнблауэра, которому удалось сжечь и потопить большой французский капер под самым носом у шведов, среди бесчисленных мелей. А об этом упадке сил, после упоительного напряжения схватки, будет знать только он один…

Буш вытер губы салфеткой, взятой прямо со стола — со своим обычным пренебрежением к соблюдению хороших манер.

— Как вы думаете, что обо всем этом скажут шведы, сэр? — рискнул он спросить Хорнблауэра. Риск был велик — ответственность за проведенную операцию лежала не на Буше, а по опыту он знал, как опасно задавать Хорнблауэру неудобные вопросы.

— Они могут говорить все, что им вздумается, — ответил Хорнблауэр, — главное, что им не удастся вновь собрать «Бланш Флёр» из обломков.

Это был гораздо более сердечный ответ, чем ожидал услышать Буш, которому в очередной раз пришлось удивиться перемене, произошедшей с его коммодором — был ли причиной этой неожиданной мягкости успех последней операции, еще свежее повышение по службе или, все-таки, повторный брак. Хорнблауэр и сам как раз пытался найти ответ на этот вопрос, причем безуспешно. Наконец, он решил отложить размышления над этой проблемой на грядущие годы. Несколько раз Хорнблауэр порывался подвергнуть себя своему обычному безжалостному самоанализу, которому он периодически отдавался с почти болезненной силой. Например, Хорнблауэр знал, что с годами стал более терпимо относиться к тому, что его волосы редеют и седеют на висках — когда он впервые увидел, причесываясь, проступающую розовую кожу зарождающейся лысины, то был неприятно потрясен, но постепенно свыкся и с этим. Хорнблауэр взглянул на двойной ряд молодых лиц за столом и на сердце у него потеплело. Без сомнения, он испытывал почти отцовские чувства к этим молодым людям — и начинал относиться к ним по-новому. Хорнблауэр вдруг ощутил, что он, кажется, начинает любить людей, молодых и зрелых, и уже потерял — по крайней мере, на эти несколько минут, шепнуло ему осторожное подсознание — свое обычное желание уйти в себя и заняться самобичеванием.

Он поднял свой стакан.

— Я хочу поднять тост, джентльмены, — сказал он, — за трех офицеров, чье внимание и добросовестное исполнение долга, а также выдающиеся профессиональные способности привели сегодня к уничтожению опасного врага.

Буш, Монтгомери и два мичмана подняли свои стаканы и выпили с энтузиазмом, в то время как Маунд, Дункан и Фримен, потупились, глядя на скатерть со знаменитой британской скромностью. Маунд, захваченный врасплох, залился румянцем, как девушка и неуклюже скорчился на стуле.

— Не хотите ли вы ответить, мистер Маунд? — спросил Монтгомери, — вы же старший.

— Это все коммодор, — выдавил из себя Маунд, не отрывая глаз от скатерти, — это не мы. Он сам все сделал.

— Точно, — согласился Фримен, встряхнув своими цыганскими кудрями.

Настал момент сменить тему, подумал Хорнблауэр, почувствовав, что после этих взаимных комплиментов в разговоре наступила неловкая пауза.

— Может быть, песню, мистер Фримен? Мы все знаем, что вы хорошо поете. Давайте послушаем.

Хорнблауэр не стал пояснять, что сведения о музыкальных способностях Фримена он почерпнул из разговоров с одним из лордов адмиралтейства и, конечно же, привычно скрыл тот факт, что его слух глух к пению и вообще к прелестям какой-либо музыки. Но поскольку многие люди находят в этих звуках какое-то странное удовольствие, благоразумнее всего отнестись к этим странным причудам с пониманием.

От застенчивости Фримена, стоило ему только начать петь, не осталось и следа — он просто приподнял подбородок, открыл рот и запел:

Странная все-таки вещь, эта музыка. Фримен чисто исполнил несколько, по всей вероятности, мелодичных и сложных коленец; он доставлял всем собравшимся (за исключением Хорнблаура) явное наслаждение. Но для нечувствительного к музыке уха все, что он делал, было лишь визгом и хрюканьем, повторяемым на разные лады, а также протяжным произнесением слов — и каких слов… В тысячный раз в своей жизни Хорнблауэр отказался от попытки постичь, что же людям может все-таки нравиться в музыке. Как всегда, он убеждал себя, что его усилия тщетны и подобны попыткам слепого распознать цвет.

Фримен закончил свою песню, и весь стол взорвался искренними аплодисментами.

— Хорошая песня, и отлично спета, — заметил Хорнблауэр.

Монтгомери попытался поймать его взгляд.

— Извините меня, сэр, — наконец проговорил он, — у меня вторая собачья вахта.

Этого было достаточно для того, чтобы вечеринка подошла к концу: трем лейтенантам пора было возвращаться на свои корабли, Буш собирался подняться на верхнюю палубу, а двое мичманов, с похвальным пониманием всей незначительности их персон, поспешили поблагодарить за прекрасный вечер и удалились.

Это была удачно проведенная вечеринка, размышлял Хорнблауэр, провожая гостей — хорошая еда, оживленная беседа и… быстрое окончание. Он вышел на кормовую галерею, аккуратно пригибаясь, чтобы не ушибиться о низко нависающий бимс. В шесть вечера было еще достаточно светло. Солнце еще не село и освещало галерею прямо с кормы, а слабая темная полоска под ним показывала, где за горизонтом скрывался остров Борнхольм.

Тендер, с плоским как доска, туго стянутым к повороту гротом прошел совсем рядом с ним, и, развернувшись под кормой «Несравненного» круче к ветру, понес троих лейтенантов к их кораблям — ветер снова заходил к северо-западу. Молодые люди весело болтали, пока один из них не заметил коммодора на кормовой галерее, после чего все они сразу же застыли в приличествующем офицерам Королевского флота бесстрастном молчании. Хорнблауэр улыбнулся — эти мальчишки явно начинали ему нравиться — и вернулся в каюту, чтобы не стеснять их своим присутствием. Его ожидал секретарь, мистер Броун.

— Я просмотрел газеты, сэр, — начал он. Вечером «Лотос» перехватил прусский рыбачий баркас. После конфискации улова и всех нашедшихся на суденышке газет, рыбаков отпустили с миром.

— Ну и?

— Вот одна из них, сэр, Königsberger Hartunsche Zeitung. Конечно, проходит французскую цензуру. На первой странице описывается встреча в Дрездене. Бонапарт там вместе с семью королями и двадцать одним сувереном более скромного ранга.

— Семь королей?

— Короли Голландии, Неаполя, Баварии, Вюртемберга, Вестфалии, Саксонии и Пруссии, сэр, — прочел Броун, — великие герцоги…

— Нет необходимости перечислять весь список, — прервал его Хорнблауэр. Он вглядывался в развернутые перед ним страницы, как всегда размышляя, что это за варварский язык — немецкий. Бонапарт явно пытается кого-то запугать — это может быть Англия, которая противостоит его гневу уже многие годы. Это могут быть его собственные вассалы, в которых он уже превратил большую часть населения завоеванной им Западной Европы. Однако очевидно, что весь спектакль в Дрездене скорее адресован другому зрителю — русскому царю. Напряжение в России растет по мере того как ее беспокойный сосед ведет себя все более вызывающе, и, возможно, этой последней демонстрацией своих сил Бонапарт пытается, наконец, принудить ее к полному повиновению.