Наполеонъ, следовательно, все сделалъ, чтобы пресечь клевету; но она не прекращается, распространяется все шире; клевета эта конечно, оскорбительна, но такъ какъ она не можеть задеть ни его, ни Людовика, ни Гортензію, то онъ свыкается съ ней, начинаетъ оценивать ее съ политической точки зренія и видитъ, что можетъ извлечь изъ нея некоторыя выгоды. Онъ любитъ этого ребенка, котораго ему навязываютъ въ сыновья; онъ любитъ его, какъ своего собственнаго; онъ проявляетъ къ нему чисто отцовскую слабость; мило и нежно дурачится вместе съ нимъ. Онъ въ восторге, когда ребенокъ, видя проходящихъ по саду солдатъ, кричить имъ: «Да здравствуетъ солдатъ Нононъ!» Ему приносятъ его во время обеда, онъ сажаетъ его на столъ, заставленный посудой и кушаньями, и забавляется, глядя, какъ ребенокъ хватается за все и переворачиваетъ все, что можетъ достать. Онъ ходитъ вместе съ нимъ кормить табакомъ газелей, сажаетъ его на нихъ верхомъ, хохочетъ, когда ребенокъ называетъ его дядя Бибишъ.[18] Его приносятъ къ нему, когда онъ одевается; онъ целуетъ его, дергаетъ за уши, делаетъ ему гримасы, потомъ, становясь на четвереньки на ковре, играетъ съ нимъ. Ну, что же! Если оне назначитъ этого ребенка своимъ наследникомъ, все придутъ къ убежденію, что онъ его отецъ: что ему до этого?

Въ немъ будутъ видеть его кровь, его родъ, его геній. Наследованіе не будетъ тогда искуственнымъ, противоречащимъ всемъ конституціямъ всехъ народовъ: это будетъ наследованіе, основанное, въ глазахъ народа, на прямомъ кровномъ родстве, которое народъ считаетъ единственно-допустимой основой наследованія. Это противно добрымъ нравамъ, – правда; но у Наполеона нетъ предразсудковъ: онъ считаетъ, что его исключительная судьба поставила его настолько выше всего обычнаго, что обычныя требованія морали не будутъ применяться къ нему націей, возможность же обезпечить за собою такимъ образомъ правовую устойчивость настолько важна для нея, что она не обратитъ вниманія на неприличіе, даже если будетъ догадываться о последнемъ. Къ тому же это будутъ только подозренія, только широко распространенное предположеніе, а не уверенность; а онъ, Наполеонъ, знаетъ, какое это можетъ иметь значеніе.

He значитъ ли это, основываясь на простыхъ предположеніяхъ, нескромно навязывать Императору те или иные взгляды и мысли? Ни въ какомъ случае. Черезъ два года, беседуя съ Гортензіей (последняя занесла этотъ разговоръ въ свои мемуары, которые не были изданы), онъ долго говорилъ ей о последствіяхъ смерти ея сына, «котораго, – прибавилъ онъ, – считали также моимъ сыномъ». «Вы знаете, – сказалъ онъ, – насколько нелепо такое предположеніе, но темъ не менее, вы всю Европу не смогли бы разубедить въ томъ, что этотъ ребенокъ былъ моимъ». Онъ останавливается на мгновенье, видя, какъ поражена Гортензія, и потомъ продолжалъ: «о, васъ, темъ не менее, не думаютъ хуже, чемъ прежде. Вы пользуетесь общимъ уваженіемъ. Но этому поверили». Онъ помолчалъ некоторое время и потомъ снова заговорилъ: «Можетъ быть, и хорошо, что этому верили; поэтому-то для меня его смерть была большимъ несчастіемъ». Я была такъ поражена, – пишетъ далее Гортензія, – что не могла произнести ни слова и такъ и осталась стоять у камина. Я не слышала больше, что онъ говорилъ. Слова: «Можетъ бытъ, и хорошо, что этому верили» – словно сняли съ моихъ глазъ повязку; они перепутали у меня все въ голове и поразили меня прямо въ сердце нестерпимой болью. Какъ! Когда онъ обращался со мною, какъ съ дочерью, когда онъ такъ просто и такъ сердечно заменялъ мне отца, котораго я потеряла, выказывалъ мне столько заботъ, осыпалъ меня милостями, все это была политика, а не чувство привязанности».

Гортензія заблуждается. Если была въ этомъ политика, то была и привязанность; но ея возмущеніе, – вполне законное у нея, какъ у женщины, – не позволяетъ ей здраво оценить положеніе вещей, которое Наполеонъ разсматриваетъ, какъ мужчина. Онъ осыпалъ Гортензію знаками своего вниманія, не для того, чтобы подтвердить слухи, будто Карлъ-Наполеонъ его сынъ; напротивъ, онъ старался опровергауть ихъ. Но слухи не прекращались, уверенность въ ихъ справедливости крепла въ умахъ; тогда у него явилась мысль воспользоваться ими въ интересахъ своей власти и укрепленія своей династіи. Онъ поступилъ въ данномъ случае совершенно такъ же, какъ поступалъ на поле брани; одна изъ поразительныхъ особенностей его ума заключалась именно въ томъ, что онъ умелъ съ замечательной точностью оценить положеніе, въ которое попадалъ, принять его такимъ, каково оно было, и тотчасъ же действовать сообразно съ нимъ.

И несмотря на то, что, какъ онъ самъ говорилъ Гортензіи, смерть Наполеона-Карла была для него большимъ несчастьемъ, онъ не возмущается предъ лицомъ непоправимаго. Ему приписываютъ фразу: «У меня нетъ времени забавляться чувствомъ жалости подобно другимъ людямъ». Онъ могъ ее сказать; смерть беднаго маленькаго Наполеона была для него очень чувствительной потерей, онъ пишетъ объ этомъ всемъ – двадцать разъ Жозефине, пять или шесть разъ Гортензіи, Жозефу Жерому, Фуше, Монжу; но – «такова была его судьба»; и если бы после того, какъ судьба свершилась. Наполеонъ безъ конца предавался горю, онъ не былъ бы самимъ собою, онъ изменилъ бы тому философскому взгляду на жизнь, къ которому пріучило его непрерывное жестокое зрелище войны, где смерть – постоянная спутница, где только живые входятъ въ наличный составъ и принимаются въ разсчетъ.

Данная комбинація не удалась: Наполеонъ-Карлъ былъ одной изъ внешнихъ связей, соединявшихъ его съ Жозефиной. Эта связь порвалась. Между Наполеономъ и Жозефиной остаются отныне лишь узы личной привязанности и нежности, сплетенныя десятью годами общей жизни, прерывавшейся продолжительной разлукой, частыми ссорами и резкими недоразуменіями. Выдержатъ ли эти узы испытаніе, подобное тому, которому подверглись оне уже въ 1805 г., въ связи съ отношеніями Наполеона къ г-же***?

1 января 1807 г.; по дороге изъ Пулстука въ Варшаву, Императоръ останавливается на несколько минутъ, чтобы переменить лошадей, у воротъ города Броне. Целая толпа ждетъ тамъ освободителя Польши, – шумная, охваченеая энтузіазмомъ толпа, бросающаяся навстречу императорской карете, какъ только она показывается. Карета останавливается; генералъ Дюрокъ выходитъ изъ нея и прокладываетъ себе путь къ зданію почты. Въ тотъ моментъ, когда онъ входитъ туда, онъ слышитъ вдругъ отчаянные крики, видатъ умоляюще протянутыя къ нему руки, и какой то голосъ говоритъ ему – по-французски: «О, сударь, помогите намъ выйти отсюда и дайте мне хотя бы на мгновеніе увидеть его!»

Онъ останавливается: это две светскія дамы, какимъ-то образомъ попавшія въ эту толпу крестьянъ и рабочихъ. Одна изъ нихъ, та, что обратилась къ нему съ этими словами, кажется ребенкомъ: это блондинка, съ большими голубыми глазами, очень наивными и кроткими, горящими въ этотъ моментъ огнемъ святого восторга. Ея нежная кожа, розовая, словно свежая чайная роза, залита краской смущенія; она не высока ростомъ, но дивно сложена; стройна и гибка, какъ сама грація; одета очень просто, на голове – темная шляпа съ большой черной вуалью.

Дюрокъ подметилъ все это съ одного взгляда; онъ освобождаетъ двухъ женщинъ и, предложивъ руку блондинке, ведетъ ее къ дверце кареты. «Государь, – говоритъ онъ, – взгляните на нее: она не побоялась вмешаться въ толпу, чтобы увидеть васъ».

Императоръ снимаетъ шляпу и склонившисъ къ даме начинаетъ что то говорить ей; но она, словно, вдохновенная свыше, вне себя, какъ бы въ изступленіи, какъ говоритъ она сама, не даетъ ему даже окончить фразу: «Добро пожаловать, тысячу разъ добро пожаловать на нашу землю! – восклицаетъ она. – Что бы мы ни сделали, ничто не сможетъ выразить съ достаточной силой ни чувства, которыя мы питаемъ къ вамъ, ни радость, которую мы испытываемъ, видя васъ попирающимъ землю нашей родины, ждущей васъ, чтобы подняться!»

Въ то время, какъ она бросаетъ ему прерывающимся голосомъ эти слова, Наполеонъ внимательно смотритъ на нее. Онъ беретъ букетъ, бывшій при немъ въ карете, и подаетъ ей его: «Сохраните его, – говоритъ онъ, – какъ залогъ моихъ добрыхъ намереній. Мы увидимся, надеюсь, въ Варшаве и я потребую тогда благодарности изъ вашихъ прелестныхъ устъ».