Знакомством со своим первым мужем Йоко была обязана интересу, который она проявляла к музыке. Как-то раз приятель ее двоюродного брата Танака Кодзо, тронутый восторженным отношением девушки к этому виду искусства, познакомил ее с одним из самых блестящих японских студентов композиторского отделения, когда-либо учившихся в Соединенных Штатах, Тоси Ичиянаги. Тоси был худощавым, молчаливым юношей невысокого роста с походкой танцора. У него была подружка, с которой он расстался вскоре после знакомства с Иоко. Родители Иоко неодобрительно отнеслись к этой связи, поскольку семья Тоси по социальному статусу располагалась ниже, чем семья Оно, но родительское недовольство только подстегнуло Иоко, и она уговорила Тоси разрешить ей переехать жить к нему. Нетрудно угадать, какова была реакция на этот поступок в семействе Оно. Однако родительское давление внезапно ослабло: в мае 1957 года Эисуке был отозван в Японию и назначен генеральным директором «Бэнк оф Джапан».
Как только родители Иоко покинули США, они с Тоси тотчас поженились. В течение целого года Оно отказывались признать этот брак, но затем изменили свое отношение и приехали в Нью-Йорк, чтобы публично отметить бракосочетание дочери, ради чего был устроен прием в небольшом, но изысканном отеле в районе Вест-Сайда.
Мужчина, за которого вышла Иоко, был во всех отношениях полной ее противоположностью. Будучи единственным сыном в семье профессиональных музыкантов, он был настолько хорошо подготовлен дома, что, когда поступил в колледж, сразу смог заняться теорией композиции под руководством двух очень известных японских композиторов. И хотя Тоси был всего на две недели старше Иоко, к моменту своей свадьбы он добился таких результатов, которые вполне могли бы удовлетворить амбиции гораздо более взрослого человека.
Тоси и Иоко жили очень бедно. Они ютились в маленькой квартирке в рабочем квартале в доме 426 по Амстердам-авеню, в которой не было даже платяного шкафа, так что им приходилось развешивать одежду на крючках, вбитых прямо в стену. Иоко работала переводчицей в какой-то импортно-экспортной конторе, сопровождая японских бизнесменов. Она выглядела как самая обычная молодая женщина: темные костюмы, перчатки, туфли на высоком каблуке, тщательно наложенная косметика. Ей приходилось содержать Тоси, который перестал получать стипендию. Встречаясь с музыкантами, Иоко неизменно стремилась им польстить, осыпая возвышенными похвалами. Когда Иоко принимала гостей, она проявляла чудеса восточного кулинарного искусства, нередко заставляя их подолгу ждать, зато результат всегда бывал достойным ожидания. Когда ее спрашивали о японской музыке, она в ответ пела народные песни чистым, тоненьким, почти детским голоском.
Те, кто встречался с молодой семейной парой, находили Тоси мягким, бесцветным подкаблучником. Спустя годы он признался одной японской газете, что «Иоко всегда нуждалась в том, чтобы с ней обращались, как с королевой... Она была эгоистична и очень болезненно ко всему относилась... она действительно была художественной натурой, в том смысле, что всегда что-то из себя изображала и тратила, сколько хотела». Упоминание об игре — скорее всего намек на супружескую неверность Иоко. Сама она рассказывала Марии Хеа, что иногда на нее находило желание переспать с другим мужчиной, и Тоси давал ей на это разрешение, хотя, как она говорила, эти ее приключения причиняли мужу сильную боль. Самой Иоко подобные эскапады тоже обходились недешево, потому что после них она нередко беременела и все кончалось подпольным абортом. «В Нью-Йорке мне то и дело приходилось делать аборты, — сообщила она в 1970 году журналу „Эсквайр“. — Я была слишком нервной натурой, чтобы соблюдать меры предосторожности... Я выходила из дома, бросалась с головой в очередной роман, затем возвращалась и: „О! Я снова влипла!“ Мой первый муж был очень добрым». Скоро эти операции скажутся на состоянии ее здоровья, и ей будет очень трудно выносить ребенка до конца беременности.
Многие, кто был знаком с Иоко в тот период, полагали, что у нее уже был ребенок, которого она тайно родила в Японии, поскольку Иоко неоднократно упоминала об этом, беседуя с близкими друзьями.
Все последующие отношения Иоко с другими мужчинами неизменно строились по той же схеме, которая была определена при ее замужестве. Каждый раз создавалось впечатление, что Иоко необходим мужчина, который помог бы ей выпутаться из сложного положения, и очень скоро этот мужчина становился лишь средством для удовлетворения несбыточных амбиций Иоко, стремившейся ко всемирной славе. Хотя Тоси так и не стал знаменитостью, он был знаком со всеми признанными авторитетами современной музыки. Через Дэвида Тьюдора, лучшего ученика композитора Стефана Вольпе, он познакомился с Джоном Кейджем и стал посещать его лекции в Нью Скул. Кейдж, в свою очередь, представил Тоси Мерси Каннингхэму, который принял молодого композитора на работу в свою танцевальную труппу в качестве репетиционного пианиста.
Затем он познакомился с Ла Монте Янгом, юным гением с Западного побережья, приехавшим в Нью-Йорк в 1960 году и оказавшим огромное влияние на весь американский авангард.
Когда Йоко познакомилась с новыми коллегами своего мужа, ей пришла мысль стать авангардисткой. Бросив Тоси, она переехала жить в художественную мастерскую, переоборудованную под жилье и расположенную в доме 112 по Чемберс-стрит в промышленном квартале города. У нее завязался роман с писателем Майклом Румейкером, который создал удивительный портрет самой Иоко в романе «Бабочка», где рассказал историю их совместной жизни. Это портрет женщины-ребенка, застенчивой, озорной, невинной и легкой, словно бабочка, но которая очень быстро претерпела ряд метаморфоз, принимая все более и более мрачные очертания, прежде чем обнажить несгибаемую сущность японского солдата, «готового на любую хитрость, на любую жестокость и даже на убийство». Иоко внезапно прервала эту связь, оставив Румейкера в раздумьях над своей бабочкой, которая оказалась «железной».
Йоко рассталась с Майклом Румейкером, когда попала во власть колдовских чар Ла Монте Янга, человека, который оказал решающее влияние на всю ее художественную карьеру. Янг был крошечным мужчиной — он весил меньше пятидесяти килограммов, носил одежду из рубчатого вельвета и неизменные остроносые ботинки, наподобие тех, что были у эльфов. Казалось, он создан для того, чтобы составить идеальную пару с Иоко, одевавшуюся в черный свитер, лыжные брюки и ботинки с серебряными пряжками. Этот человечек, похожий на гнома, стал воплощением американской гениальности больше, чем любой другой из современных музыкантов, поскольку каждое из его произведений было насыщено неуемной энергией, которая олицетворяет собой суть американской души. Янг и сам переполнялся этой энергией, которая вдохновляла его на неожиданные импровизационные джем-выступления с другими музыкантами. Задолго до того, как Джимми Хендрикс поджег свою гитару, Ла Монте Янг запаливал на сцене скрипку, принимался пересчитывать горошины или выделывал еще какой-нибудь фортель, заставляя публику смеяться — или хвататься за оружие.
По мнению поэтессы Дайен Вакоски, которая жила в то время с Янгом, отношения между ее любовником и Йоко не были бескорыстными: «Ему был нужен импресарио, а она нуждалась в гении». Йоко стала его импресарио и предложила свою мастерскую в качестве площадки, на которой Янг организовал в течение зимы 1960/61 года целую серию исторических авангардистских перформансов, в которых приняли участие Ла Монте Янг, Дэвид Тьюдор, Роберт Моррис, Джексон Мак Лоу, Уолтер Де Мария, Саймон Моррис, Кристиан Вулфф, Терри Райли и Дайен Вакоски. Йоко выполняла функции билетерши, но одновременно находила возможность и самой принять участие в выступлениях. «Мы сидели на ящиках с апельсинами, — вспоминает Беата Гордон. — На стене висел большой лист бумаги. Йоко взяла вазу с желе и выплеснула содержимое на бумагу. Она швырнула туда же пару яиц, взяла баночку туши и принялась рисовать пальцами. В конце концов она достала спички и подожгла бумагу. Помню, как я осмотрелась вокруг и подумала: „Ну все, сейчас я умру!“ К счастью, Джон Кейдж посоветовал ей воспользоваться огнетушителем».
