Хотя Путятин и небольшой город, у председателя горсовета работы по горло. Колосков сам себе удивлялся. Какого лешего он бросил все дела и едет теперь неизвестно зачем в Нелюшку! Еще больше удивлялся он тому, что обе спутницы наперебой благодарили его за любезное приглашение. Они уверяли Колоскова, будто идея поездки принадлежит лично ему. Он в этом сильно сомневался, но их восторги мешали ему припомнить, с чего все началось.

Два отмененных совещания не шутка. Колосков мысленно прикидывал, как и когда он сможет отработать свой легкомысленный прогул. Выходило, что этот день поломает ему всю неделю.

Но мало-помалу настроение Колоскова улучшалось. Колосков разговорился со своими спутницами и почувствовал себя в ударе. Что ни скажет — все и умно, и метко, и тонко, и оригинально.

Он и не догадывался, насколько его успех как собеседника зависел от особой манеры Веры Брониславовны поддерживать разговор с интересующим ее человеком. Эта манера была проверена Верой Брониславовной много раз и на людях более опытных, чем путятинский председатель. Суть заключалась в том, чтобы слушать и слушать, не сводить восхищенных глаз, время от времени тонко хвалить и тут же обрывать себя, как бы в нетерпении узнать мнение собеседника, куда более ценное, чем ее собственное. В любом избранном обществе, среди умных мужчин и эффектных женщин, Вера Брониславовна никогда не пребывала в старушечьем одиночестве. С этой старой дамой можно было прекрасно поговорить о самом себе, а это нравится даже умным людям. Если к ней не подходили, то она, неразлучная с мужской тяжелой тростью, заметно прихрамывающая, направлялась к кому-нибудь малоизвестному и выражала ему свое восхищение. Для начинающих это много значит. Впоследствии не все обласканные Верой Брониславовной забывали о ее внимании, о ее особом чутье на истинный талант. Она и в самом деле помогала молодым талантам обрести уверенность. Среди молодых она была свой человек и добрый гений. Как-то незаметно она приобрела авторитет. Чем внимательнее она слушала своих собеседников, тем охотнее они следовали деликатным, ненавязчивым советам милейшей старой дамы.

Пока Колосков все больше убеждался в своем уме и обаянии, Ольга Порфирьевна, почти не принимавшая участия в оживленной беседе, углубилась в тоскливые мысли о случившемся в музее. Для нее это были еще и мысли о неминуемом уходе на пенсию. Во всем ее вина, во всем…

Дорога в Нелюшку шла лесом. Как все старые русские дороги, она с давних пор принимала на себя ношу куда тяжелее, чем могла. Брани в нее было вбито несоизмеримо больше, чем булыжника и щебенки — только этим и держалась с давних пор. Теперь же, когда дорогу закатали асфальтом, она строптиво норовила сбросить с себя тесную одежку. То разламывала асфальт трещинами, то вспучивала, то утягивала в провал. Нынешней весной промоина отхватила полшоссе не доезжая моста, перекинутого через глубокий овраг.

Шофер притормозил, огибая промоину:

— Каждый год чинят, а она опять! Тут место какое-то заколдованное. Название подходящее — Медвежий овраг.

— Медвежий овраг? — Вера Брониславовна очень взволновалась. — Пожалуйста, остановите машину!

Шофер остановил машину на мосту. Все вышли.

— Так вот он какой! — Вера Брониславовна остановилась у невысокого парапета. — Покойный муж мне столько рассказывал о Медвежьем овраге! Он ведь тут в юности хаживал пешком из Нелюшки в Путятин и обратно. Босой! Сапоги он нес в руках. Здесь, у оврага, он садился отдохнуть. Где-то внизу есть ключ с замечательно вкусной водой. Муж часто вспоминал этот ключ, особенно перед смертью. Все говорил: «Попить бы воды из ключа, она целебная…»

На мосту, опустившем бетонные слоновьи ноги на дно оврага, чувствовались холод и сырость земной глубины. Слышны были какие-то вековые шепоты деревьев и кустов в густой овражной чаще. И вроде бы просачивалось сквозь мерный шум деревьев слабенькое «буль-буль».

— Спустимся вниз? — предложил Колосков.

Вера Брониславовна указала на свою палку:

— Такие прогулки не для меня. И мне жаль ваш костюм, который так прекрасно на вас сидит. Вы можете его запачкать или порвать. — Она вздохнула. — Мы уж с вами постоим на мосту. И подождем нашего водителя. Он у нас самый молодой и одет по-спортивному. Ему, конечно, ужасно хочется напиться ключевой воды, я же вижу. — Она повернулась к шоферу: — Идите, идите. Мы вас подождем.

Шофер вовсе не горел желанием напиться из ключа. Он очень любил пиво, особенно чешское, и мог выдуть бутылок пять зараз, когда чешское пиво появлялось в буфете горсовета. Конечно, пил шофер не в рабочее время, а после. Он был вообще парень дисциплинированный. Услышав настойчивое «идите», он оглянулся на свое начальство, получил одобрение и одним прыжком махнул через парапет.

— А кружечки у вас никакой нет? — спросила вдогонку Вера Брониславовна.

— Кружечки? — Он остановился. — Да я с ладошки! — И тут же сообразил, о чем его просят: — Кружечка у меня найдется!

Шофер вернулся к машине, достал из багажника эмалированную кружку.

— Парень у вас прелесть! — В ее похвале шоферу Колосков различил и похвалу себе, приятно заулыбался в ответ.

Парень ломился вниз. Некоторое время был слышен треск и хруст, потом все поглотили шорохи Медвежьего оврага. Минут пять прошло, пока вновь не послышался снизу хруст. Шофер вынырнул из чащи с полной до краев кружкой.

— Болотцем пахнет, но пить можно! — Он подал кружку Вере Брониславовне.

— Дай вам бог… — Она поднесла кружку к губам и вдруг расплакалась. — Не могу, не могу… Вячеслав перед смертью так хотел… Вы меня простите, слабую женщину. Я на людях всегда держусь, а сейчас вспомнилось так больно…

Ольга Порфирьевна преданно кинулась утешать, но Колосков видел, что никакие слова не помогут горю этой женщины, можно только надеяться на ее собственные душевные силы.

С тайной гордостью Колосков подумал, что несравнимо лучше понимает вдову художника, чем ее давняя приятельница Ольга Порфирьевна.

Выплакавшись и напившись воды из ключа, любимого покойным мужем, Вера Брониславовна успокоилась. Поехали дальше. Из темного ельника машина выбежала на солнечную опушку, и сельцо, рассыпанное по пригорку, словно бы кинулось навстречу.

— Прелесть какая! — воскликнула Вера Брониславовна.

На самой высокой точке в окружении вековых лип стояла заброшенная церковь. По правую руку от нее, очевидно, когда-то располагалась усадьба — скопище бурьянов поднялось на месте барского дома. По левую руку виднелось из-за молодых посадок школьное здание, построенное из красного кирпича по типовому проекту для народных школ, существовавшему во времена оные.

В школе уже приготовились к встрече. Несколько учительниц выравнивали шеренгу ребятишек, впереди поставили девочку в русском народном костюме, с хлебом-солью на блюде, застеленном шитым полотенцем. Колосков узнал в девочке бойкую солистку школьного хора, победителя недавнего смотра детской художественной самодеятельности.

Конечно, учителя Нелюшкинской школы по-деревенски перестарались. Можно бы и обойтись без хлеба-соли. И уж вовсе незачем было держать гостью на ногах перед хором, исполняющим чуть ли не весь свой репертуар.

Встреча получилась казенной. Колоскова нелепый церемониал злил, даже унижал как путятинского деятеля. Однако Вера Брониславовна перед хором не сникла. Грузно опираясь на палку, она подошла к девочке-солистке, расцеловала в обе щеки, протянула ей куклу-сувенир и двинулась вдоль первого ряда знакомиться с детишками. Шеренга сломалась, все сделалось вмиг уместно, достойно и очень сердечно. Ольга Порфирьевна даже тихонько всплакнула.

Гостей повели осматривать места, связанные с памятью Вячеслава Павловича Пушкова.

Он родился в Нелюшке, в семье народного учителя. Отец будущего художника жил при школе, в большой комнате, разделенной дощатой перегородкой. Теперь в этой комнате, затененной деревьями, устроили музей. Школьники понатащили старой крестьянской утвари, букварей и книжек с ятем, фитой и ижицей, пожелтелых тетрадей по чистописанию, где от палочек до прописей — все говорило о прилежании, которое нынешним ребятам уже не по силам, у них слабее нервная система.