Он достал первую, меньшую, часть своего клада, купил полдома, машину. Но тут произошла с ним беда. Он стал бояться, что его разоблачат. Ему все мерещилось, что откроют его деятельность в гебитскоманде, а временами казалось, что отомстят немцы. И еще. У него стала слабеть память. Он рассказывал, что когда его допрашивали как военнопленного, то часто били по темечку и потому память у него ослабела. Он боялся жить в Н. и боялся уехать от своего клада, потому что мог забыть, где он его зарыл. Вот тогда он и посадил поблизости куст отличной от всех сирени и составил схему местности. Но боязнь все время толкала его в эту лощину проверить, на месте ли его богатство. Тут его и стал замечать сторож овчарни. Однажды, как показалось Волосову, сторож выследил его, и за это Волосов убил его и попал в тюрьму.

В заключении его не раз основательно лечили, и он опять решил вернуться к своему кладу. Это у него как психоз. Он, по-моему, и рассказал мне о нем потому, что молчать уже не мог. Мучился он своей тайной».

ВОПРОС: По каким приметам вы должны были отыскать волосовский клад?

ОТВЕТ: Волосов говорил, что время так быстро меняет местность, что, руководствуясь схемой, прежде всего нужно разыскать куст редкой в этих местах обыкновенной русской сирени. Две ветки от нее он прятал в новом портфеле, в котором хранил для отвода глаз запасные части, и в боковинке машины. Дома он ничего не хранил, потому что боялся, что в его отсутствие его могут обокрасть и открыть его тайну.

ВОПРОС: Вам не кажется странным, что Волосов, так тщательно охранявший свою тайну, сам же записывал месторасположение тайника на схему и сам рассказал о ней.

ОТВЕТ: Нет, не кажется. У него быстро слабела память, уходили силы. Мы ведь лежали рядом почти месяц, а рассказывал он мне все это недели две — все забывал и путался. Он и мне-то рассказал потому, что больше некому было. А так у него хоть маленькая, но была надежда. Да и, честно говоря, если бы я нашел те деньги — попытался бы помочь. Я-то в тюрьму дуриком попал. Так… все ради веселой жизни.

ВОПРОС: Как вы выполнили завещание Волосова?

ОТВЕТ: Как только я вышел из заключения — поехал в Н. Но узнать, кому продана автомашина, не сумел: во-первых, уже документов не было, а во-вторых, на меня стали подозрительно коситься. Тогда я попытался найти тот окоп. Но их в лощине оказалось много, а какой куст сирени посажен возле окопа, я не знал. Мне они казались все на один манер.

ВОПРОС: А почему же вы искали ветку сирени только в белых машинах и только одного индекса и одной серии номеров?

ОТВЕТ: Когда я бродил вокруг лощины, мне попался местный старик. Он рассказал, что вот сюда ездила белая машина с одним человеком, а потом стала ездить под другим номером и с другим человеком. И этот индекс он запомнил, потому что ненавидел белые машины. От других людей я все-таки узнал, что машину Волосова купил какой-то старший офицер, который демобилизовался и уехал, но якобы он иногда приезжает в Н. И вот когда я вернулся домой, то оказалось, что индекс и серия номера принадлежат этой области. Я рассказал об этой истории Женьке Хромову, и мы решили попытаться разыскать машину. Честно говоря, я слабо верил в эту затею, а Женька поверил сразу. И еще меня сбило, что воровать оказалось легко — часто машины даже не запирались. Вот я и подумал: найдем — хорошо, а не найдем — на выпивку хватит, и лето поживем весело. Но я, конечно, не ожидал, что дело примет такой серьезный оборот. Все казалось — мелочи. Побалуемся — и хватит. А теперь вот… снова небо в клеточку рассматривать. Плохо…

Разговор с Евгением Хромовым оказался коротким. Грошев дал ему документы и протоколы допросов, а потом спросил:

— Как думаете строить жизнь?

Хромов мрачно усмехнулся:

— Переквалифицируюсь в управдомы.

Николай, попадая в тон, заметил:

— Тоже правильно. Профессия богатеющего индивидуума становится все более хлопотной и опасной. Но я говорил с вашей матерью. (Хромов сразу подобрался и уставился тревожным взглядом в следователя.) Нет, она бодра, сильна и, честно говоря, вызывает всяческое уважение. Так вот, она мне кое-что рассказала о вас. Мой вам совет один: в колониях есть школы. Повторите позабытое и… пора начинать нормальную жизнь. Ведь вы не мальчик, чтобы бросаться в дешевые авантюры. Да и не для вас это. Вы не из того теста.

— Вы думаете?

— Уверен. Как и ваша матушка. Она верит в вас.

— Подумаем, — облизал губы Хромов. — Меня вот кто волнует — Вадим. Ему дадут, конечно, на полную железку?

— Разумеется.

— Не следовало бы…

— Почему?

— Он просто легкий человек. Без царя в голове. И тоже играет… в свободного. — Хромов подумал, испытующе взглянул на Грошева и попросил: — Вы не могли бы… не по-служебному, по-человечески помочь мне в одном деле?

— Не знаю, — насторожился Николай.

— Давайте я на себя всю вину возьму. А Вадима следует выгородить. А то второй тюрьмы он не выдержит, сломается…

— А вы?

— Я? Я выдержу. — И, не давая задать второй вопрос, пояснил: — Потому что я сам себя осудил. И я свой приговор отбуду. А Вадима жалко. Из него, может быть, выйдет… не то что человек, а славный человечек. Он добрый и легкий.

Николай промолчал. Впервые он встречался вот с таким откровенным стремлением помочь другому ценой собственного позора и горя. Так может поступать только очень сильный и смелый человек. Мать Хромовых, кажется, права: Евгений при желании может укрепить семью. Но ответить Евгению что-нибудь определенное он, естественно, не мог.

— Не знаю, как это сделать, Евгений Васильевич, но о неписаных деталях этого дела я доложу. А там — как решит суд.

До конца дня Грошев оформлял дело и, сдав секретарю небольшую папочку документов, пошел к гаражу.

Машина стояла притихшая, по-живому теплая, и Николай погладил ее крыло, как гладят живое, доброе существо…

В половине десятого Ольга Порфирьевна отправилась в обход музейных помещений. Сторожиха тетя Дена терпеливо дожидалась в вестибюле ее возвращения. Закончив обход, Ольга Порфирьевна отпускает сторожиху домой. В вестибюль выходила низкая дверца бывшей швейцарской, на ней белела табличка: «Заместитель директора музея В. А. Киселев». Молодой и самолюбивый заместитель не имел обыкновения по утрам сопровождать Ольгу Порфирьевну, хотя являлся на работу одновременно с ней. Кассирша и методист еще не пришли — музей открывается в десять часов.

В голубой гостиной с балконной дверью в угловом фонаре Ольга Порфирьевна задержалась подольше. Несколько дней назад в Путятин приехала вдова Пушкова, Вера Брониславовна. В гостиной проходили ее беседы о творчестве замечательного художника, не признанного при жизни, но теперь завоевывающего все более громкую славу.

По случаю приезда Веры Брониславовны из голубой гостиной вынесли все музейные витрины с монетами, медалями, статуэтками из бронзы и фарфора, старинной посудой и бисерным шитьем. На прежние места вернулись кресла и полукреслица из голубого гарнитура, привезенного бывшим владельцем особняка и Путятинской мануфактуры Кубриным в начале века из Франции. К гарнитуру принадлежал и майоликовый столик на тонких витых ножках. В нем туманно отражалась белая ваза, обманчиво простая, с изображением дымчатой лилии — дорогой датский фарфор. К вечеру — так заведено уже много лет — Киселев принесет из дома и поставит в вазу букет белой сирени. Голубая гостиная наполнится томительным запахом майского сада, необходимым Вере Брониславовне для творческого настроения, — она всегда приезжает в Путятин на две майские недели.

Убедившись, что в гостиной все в порядке, Ольга Порфирьевна направилась было к высокой белой двери, ведущей в зал Пушкова, но какая-то непонятная тревога остановила ее. Ольга Порфирьевна еще раз придирчиво оглядела знакомую до мелочей обстановку гостиной. Все на месте, ничто не сдвинуто. Только в фонаре возле балконной двери валяется на дивном кленовом паркете грязный комочек. Ольга Порфирьевна подошла ближе и разглядела, что это оконная замазка. Балконную дверь на зиму замазывали и заклеивали полосками бумаги. В этом году тепло наступило поздно. Только после майских праздников Ольга Порфирьевна распорядилась отворить балконную дверь, смыть пожелтевшие за зиму бумажные полоски и заодно навести чистоту на балконе, обнесенном чугунными перилами, представлявшими собою тоже музейную ценность, — один из шедевров каслинского литья. После уборки дверь заперли. В музеях не любят свежего воздуха.