«Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала…» Прочитанные в момент, когда пробуждается в подростке интерес к социальному облику мира, пламенные эти строки навсегда оседают в памяти. Перелистываю сейчас совсем другие страницы главной книги Радищева, а перед глазами неотступно стоят именно они, эти горькие строки, исторгнутые из глубины сердца истинного гражданина будущих времен тем самым отчаянием, на которое он только и уповал. В том ведь и суть «Путешествия…», что, протестуя против засилья «зверей алчных, пиявиц ненасытных», настаивая на переменах и страстно к ним призывая, вовсе не к «верхам» адресуется автор. Радищев понимает: подобных щедрот не дождаться от деспота государя, коему при всем желании — даже явись оно- не стать «идеальным», «хорошим»: противопоказано ему это! Надеяться можно лишь на перемены, идущие снизу, — на рабов, в накопившемся отчаянии и гневе своем должных же однажды разбить «железом, вольности их препятствующим, главы бесчеловечных своих господ»!
«Свободы ожидать должно от самой тяжести порабощения!» — Радищев бесконечно убежден в этом, как и в том, что из среды восставшего народа непременно явятся свои «великие мужи» — не Лжедмитрии, не Лжепетры, не иные претенденты на роль «хорошего царя», но — «других о себе мыслей и права угнетения лишенны». Именно эта провидческая убежденность Радищева в неотвратимости возмездия, в исторической обреченности крепостничества и самодержавия оказывала революционизирующее воздействие на последующие поколения. «Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие». За эту-то прозорливую убежденность и был Радищев осужден на смертную казнь, замененную ссылкой в Сибирь…
А декабристы? Готовясь к своему восстанию, они изучали и Радищева, и сочинения западных утопистов, — нужно было выбрать и теоретически осмыслить тот исторический путь, какой собирались они предложить России. Естественно, что и в их наследии — у Александра Улыбышева, у Вильгельма Кюхельбекера — найдем мы попытки понять завтрашний день, разглядеть его очертания, с его позиций оценить современность.
«Главное достоинство человека — в гражданственности», — совсем не случайно полагает в «Европейских письмах» Кюхельбекера выходец из России Добров, живущий в XXVI веке — «в счастливое время, когда политика и нравственность одно и то же», когда «отступить от правил честности и добродетели — значит добровольно отказаться от счастья». Вольнодумцам, дерзнувшим поднять руку на вседержавного деспота, столь же страстно, как и Радищеву, хотелось, чтобы «леса», поддерживающие деспотизм, рухнули вместе с ним, чтобы, как в рассказе А. Улыбышева «Сон», на месте бесчисленных казарм выросли школы, академии, библиотеки…
Прервем на минуту наш экскурс в седую старину. Остановим себя вопросом: обращаясь к памятникам русской революционно-освободительной мысли, не уклоняемся ли мы от темы? Не притягиваем ли насильственно материал, от этой темы далекий?
Что ж, было время (и весьма продолжительное: с момента рождения НФ и, можно сказать, до самых недавних времен), утопию строго и резко отграничивали от фантастики. Взгляды эти зафиксированы во многих исследованиях, посвященных утопии, закреплены статьями в энциклопедиях.
Еще бы!.. Утопия-это свидетельство движения мысли, достояние серьезных людей: философов, экономистов, историков… мыслителей, словом! А фантастика? Да так, ерунда, от лукавого. Для развлечения праздного ума.
Даже у В. Шестакова, составителя упоминавшейся нами антологии «Русская литературная утопия», мы обнаружим явно устаревшее толкование НФ: «…в ней, как правило, рассматриваются возможности и результаты различных научных и технических открытий и изобретений».
Да, была традиция популяризации ближних и дальних перспектив науки и техники, идущая от Ж. Верна, и были периоды, когда эта традиция господствовала в фантастике, вытесняя из нее все иное… Но ведь уже и Уэллс, младший современник Жюля Верна и второй «отец-основатель» НФ, никак не укладывается в прокрустово ложе этой традиции! Да и творчество самого Ж. Верна — в свете одной лишь «его» традиции — рассматривается слишком узко и выхолощенно: возьмите хотя бы «Таинственный остров», «Кораблекрушение на «Джонатане», «Пятьсот миллионов бегумы», перелистайте и иные его романы — разве же не прослеживается в них прямая связь с Этьенном Кабе и другими утопистами? И уж тем более не укладывается в «традицию Ж. Верна» фантастика наших дней, наследница и «научных романов» французского фантаста, и утопий классических и неклассических.
К слову сказать, В. Шестаков — по примеру авторов 20-х годов (например, В. Святловского) — помещает в свою антологию утопий и «Красную звезду» А. Богданова. С. Калмыков же (отнюдь не меньший радетель утопии!) ту же «Красную звезду» определяет в своем «Вечном солнце» в раздел научной фантастики… Лишний довод, свидетельствующий о зыбкости каких бы то ни было регламентированных литературных границ… Нет и никогда, вероятно, не было «чистых» жанров в литературе! Всегда они взаимопроникали один в другой, развивались, взаимно обогащаясь, впитывая, вбирая в себя достижения своих предшественников, как это и произошло с фантастикой, то ли исподволь вобравшей в себя утопию, то ли из утопии вышедшей и, переоформившись, ее, утопию, все-таки поглотившей.
Можно, разумеется, рассуждать иначе… но только предварительно прояснив малопочтенную цель: отбросить фантастику вспять, изгнать за пределы художественной литературы, вновь — как бывало — превратить в беллетризованный довесок научно-популярного жанра.
Чтобы этого не произошло, и ищем мы истоки нашей фантастики во временах и книгах, значительно предшествующих эпохе Жюля Верна.
Фантастика — прожектор на корабле прогресса… Привыкнув к этому и подобным ему, пусть и менее образным определениям, мы порою упускаем из виду, что фантазируют, пытаются воочию представить желаемое или нежелательное будущее и идеологи отмирающих формаций. Люди, которых трудно и просто невозможно заподозрить хотя бы в минимальной прогрессивности их взглядов.
Так обстоит дело сейчас, так же обстояло оно и в былые времена. Памятуя об этом, не лишне бы нам заглянуть и в лагерь, противостоящий Радищеву и декабристам…
Можно, в частности, потревожить и тень князя Михаила Щербатова — видного публициста и политического деятеля времен Радищева. Хотя и усматривал он среди причин «повреждения нравов» в России не только распространение иноземной торговли и рост городов, но и самовластие «деспотичества» вкупе с отсутствием законности, однако радел о политических привилегиях и экономических благах лишь для «родовитой породы», отнюдь не для всех и уж подавно не для крепостного люда. Достаточно вспомнить, что регулярные войска в рисуемом им будущем заменены военными поселениями, — мечта, впоследствии реализованная Аракчеевым. Впрочем, утопия Щербатова — «Путешествие в землю Офирскую» — дважды (пусть и в отрывках) опубликована в антологиях последнего времени, о которых уже шла речь, и достаточно, стало быть доступна.
Обратимся к сочинениям другого автора-современника декабристов, пожалуй, первого в России журналиста-профессионала. Профессионала, добавим, исключительно продажного, причем в буквальном смысле этого слова и не только в качестве журналиста. Поистине нет в русской литературе имени презреннее, чем Фаддей Булгарин… По окончании Петербургского шляхетского корпуса — в 1807–1808 годах — воевал он против французов и шведов, а в 1811 году оказывается уже в армии Наполеона и в ее составе (дослужившись до капитана!) участвует в… походе на Москву! Вернувшись же в Россию, верно служит шефу жандармов Бенкендорфу и — получает ордена, чины… «Видок Фиглярин», как окрестил его А. С. Пушкин, издает газеты и журналы, легко и много (поспевая и с доносами) пишет сам, причем не чурается и фантастики. Повесть за повестью выходят из-под его пера: «Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию Земли», «Похождения Митрофанушки в Луне», «Путешествие к антиподам на Целебный остров», «Предок и потомки»… Задержимся на двух еще не названных: «Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в XXIX веке» и «Сцена из частной жизни в 2028 году».
